И Семен Адольфович, убежденный жениными доводами, вынужден был признать, что хоть она и курица, но мозги у нее не куриные.

К двадцатым числам июня выяснилось, что план второго квартала типография, в основном, закроет (выручил наборный), но премию все же снимут из-за хищений. Проклятый акт не давал начальству покоя.

— Где же ваша цепочка? — спросил Никитин у Волосатова. — Вы же грозились вот-вот обнаружить расхитителей!

Семен Адольфович и сам понимал, что, если бы они обнаружили расхитителей и завели на них Дело, им бы это немедленно зачлось и, возможно, премия бы не «сгорела».

— Может, вы не там ищете? — предположил директор. — По-вашему получается, что виновные окопались в наборном, а нас только наборный, можно сказать, и вытягивает. Как же так?

Волосатов и сам не знал, как же так. И куда провалилась эта Подгорная с его вопросником?

— Где у тебя Подгорная? — спросил Семен Адольфович Ставицкого.

— Как где? Работает, — ответил тот.

На всякий случай, вернувшись в цех, проверил, работает ли Подгорная.

— Да она на бюллетене гуляет уже вторую неделю, — сказала бухгалтер цеха. — Выберет же время: конец квартала, а она гуляет.

Светка действительно гуляла: в ресторане «Волга» каждый вечер ее ждал накрытый в лучшем виде столик. На рыболовном сейнере, где служил Светкин новый поклонник, у рыбаков было не принято мелочиться: гулять так гулять!

— А в Калининграде какой климат? — томно растягивая слова, спрашивала Светка.

— Исключительно морской, — пожимая Светкин локоть, говорил поклонник.

Потом беседа пошла живее, обнаружились общие знакомые.

— Так у нас его бывшая жена работает. Не теряется, должна вам сказать, завела кого-то с деньгами, одевается, как модная картинка…

Бюллетень, по которому гуляла Светка, был не поддельный — настоящий бюллетень с ОРЗ. И все-таки, столкнувшись у входа в ресторан с возвращавшимся из типографии Семеном Адольфовичем, она не на шутку перепугалась.

— Чтоб завтра была у меня, — прошипел Семен Адольфович.

Но она и назавтра не пришла. «Подождет. Что он мне может сделать?» — решила она, поразмыслив и вполне оправившись от испуга. Зато в тот же день встретила на улице Виктора Васильева. «Ну город! — подумала Светка. — Шагу не дают ступить».

— Тебя привлекать собираются, — сказал Виктор.

— Чего?

— Привлекать, говорю, за дачу ложных показаний.

— Каких еще показаний? Я ничего никому не давала, — растерянно сказала Светка.

— Ты тогда беги скорей и скажи об этом директору, — перейдя на доверительный шепот, посоветовал Виктор. — Беги, беги, а то привлекут до пяти лет.

«…Рутор теперь жалеет, что когда-то продал свою часть дома. «У Илги с малышом, — говорит он, — была бы собственная дача». Лийзе знает другое: Илге не нужна дача, она, Лийзе, завещает ей свою часть дома, но Илге и это пока не нужно. Ей нужно уехать к себе в Таллин. Она молода. Она не должна все время плакать. Она должна всю жизнь помнить Эйно, но всю жизнь плакать она не должна. Глаза у женщин и без того стареют прежде, чем остальное. Какие ясные, пустые глаза у девушек! Они еще не знают, что им предстоит.

А в той части дома, которая по завещанию, оставленному отцом, принадлежала Рутору, живет семейство Сааремяги — отец, мать и дочь. Все трое они работают в музее, что в бывшем здании Ратуши.

Однажды Вольдемар Сааремяги принес Лийзе старую, пожелтевшую от времени газету, в которой было написано, какой замечательный фотограф Эйно Тоо и что только «благодаря работе Эйно Тоо останется запечатленной жизнь нашего замечательного курорта».

Лийзе теперь плохо видит из-за глаукомы, и Вольдемар Сааремяги сам любезно прочел ей то, что писали про Эйно, когда в Ратуше еще не было музея, когда еще не заглох целебный ключ в Тринкхалле, а на променаде только начинали устанавливать мраморную тумбу для солнечных часов, что и по сей день показывают точное время. А еще раньше, гораздо раньше, когда Лийзе Ракасел было восемь лет, газета в городе выходила только на русском и немецком языках.

Сааремяги — маленький толстый человек — что-то извлекает из большого толстого портфеля:

— Хотите узнать, про что писали в газетах, когда вам было всего восемь лет?

Ему, должно быть, кажется, что это было при царе Горохе, потому что самому Сааремяги только сорок пять. Лийзе вежливо, чтобы не обидеть его, говорит.

— Я отлично помню, что тогда было, но с удовольствием послушаю.

И Сааремяги читает:

Да, так было во все времена, Лийзе это прекрасно помнит: много приезжих — значит, у Эйно много работы и в доме есть деньги. Мало приезжих — и работы, и денег мало. Но это не делало ее менее счастливой, она всегда знала, что не деньги, нет, не деньги приносят в дом радость. И так же думал Эйно, он говорил: «Никаких денег не хватит, и без денег можно жить». Он был веселым человеком, ее Эйно…»

Сергей Петрович все-таки побывал у директора типографии тайком от Тони.

— И правильно сделал, — сказала, когда он приехал домой, Анна Тихоновна. — Неужели ни с чем возвращаться? Да я бы извелась вся.

— Очень вежливый человек, — рассказывал Сергей Петрович. — Все, по-моему, правильно понял. Тоня его недаром хвалит.

— Так обойдется? — с надеждой спросила Анна Тихоновна.

— Ну неужели не обойдется? — твердо ответил Сергей Петрович.

На самом-то деле он не был уверен, обойдется ли. Директор сказал: разберемся, хоть казалось, в чем тут еще разбираться? И так все ясно.

Шли дни. Тоня не звонила (обычно вместе со Славкой звонили с переговорной каждую неделю), ничего не сообщала.

— Нет вестей — хорошие вести, — говорила Анна Тихоновна, зная, что муж нервничает, хоть и не подает вида. — Может быть, Тосю пошлем, пусть узнает.

— Нечего еще и Тоську в это впутывать, — сказал Сергей Петрович.

Анна Тихоновна промолчала. «Как будто Тоська не знает», — подумала она.

— Слишком много народу об этом знает, — сказала Алевтина Тоне, придя вечером того дня, когда Сергей Петрович уехал в Радченко.

— Ну и что?

— Как это что? Ведь слухи прилипчивы. Один сказал: «Украла», другой сказал: «Не украла», а третий уже думает: «Может, и не украла, но ведь зря говорить не станут».

— Да, ты права, — поскучнела Тоня. Она представила себе, что слухи в таком искаженном виде могут дойти и до Клима. Лицо ее запылало.

— А ты знаешь, кто заявление состряпал? — сказала она. — Светка!

Алевтина ошеломленно молчала.

— Да, да, представь себе, мне отец рассказал. Не знаю только, откуда он узнал.

Дни мастера наборного цеха Светланы Осиповны Подгорной были бы сочтены, если бы она, прежде чем прийти в цех, где ее ждала разъяренная Алевтина, не отправилась в приемную директора просить срочной аудиенции.

— Мне срочно нужно, срочно, — убеждала она секретаршу.

— Ну какая у тебя может быть срочность? — не поддавалась та.

— Да ты ему только доложи, что пришла Подгорная по поводу заявления.

Секретарша, презрительно дернув плечом, пошла в кабинет и через секунду вышла.

— Ну проходи, — сказала она удивленно.

Когда в городском саду над Волгой зацвели липы, Антонину Сергеевну Завьялову назначили начальником наборного цеха. Федору Павловичу Ставицкому, бывшему начальнику, Никитин велел уйти по собственному желанию, «в противном случае, — пригрозил он, — будете уволены по несоответствию». Федор Павлович понимал, что по несоответствию уволить его трудновато (наборный цех всегда ходил в передовиках), но затевать тяжбу не стал.