Что она тогда имела в виду? Он никуда не ушел, его перевели на другую работу — вот и все. Разве ему было легко расстаться с Большим заводом? Такой кусок жизни… Куда от него уйдешь?..
6. ЮЛИЯ РУБЕНОВНА
…Проектировщик и эксплуатационник — что может быть ближе? На самом деле целая пропасть между проектом (листы ватмана, бесконечное количество служебных записок, совещаний, споров до хрипоты, отношения, доходящие до ненависти: «Ах, вы со мной не согласны? Докажите!») и самим заводом, когда он уже встал в степи и работает, и люди едут и едут, и все мало, и еще нужны люди, и то, что было неживыми линиями на ватмане, становится чьей-то жизнью. Своей. Единственной.
Когда узнала, что Ильин вернулся (он сам позвонил ей по телефону), поехала к нему на завод. Его жену Татьяну прямо с самолета отвезли в больницу.
— Что с ней, Миша?
— Плохо, Юлия Рубеновна, плохо наше дело.
Она не узнала его. Всегда такой веселый, общительный, надежный. И вдруг — растерянный, постаревший человек. Он не рассказал ей, что серьезно поссорился с Макашиным, сказал только:
— Перед отъездом моим мы маленько повздорили с Виталием.
— Из-за чего?
— Да так, пустяки.
Потом она узнала: нет, не пустяки. Ей Макашин рассказал, какая была ссора. «Я его знать больше не хочу!» — сказал Макашин. «Ты от всех способен уйти, не только от Большого завода», — ответила она ему тогда.
Все кончалось. Для нее — нет, а для него все кончалось вместе с Большим заводом.
Уже было известно, что Макашина забирают в Москву. Комиссии продолжали работать, завод лихорадило.
Какая бессмыслица! Ведь дешевле было бы прислушаться тогда к их разумным доводам и не строить там, где построили. Какая бессмыслица! Теперь ищут виноватых. А разве тот, кто ищет, не виноват?
— Директор ваш виноват. В первую очередь. Он просто вредитель, — злобно говорил ей Макашин.
— Какой он вредитель? — возражала Юлия. — Он просто трус.
— Трусость — тоже вредительство.
— Но в таком случае и твоя смелость была вредительством. Я же предупреждала тебя, чем это может кончиться.
— Ты соображаешь, что говоришь? Меня назначают директором, а я приезжаю в Совмин и заявляю: «Вы меня, пожалуйста, не назначайте, потому что там грунт слабый, мне одна баба сказала». Как бы на меня там посмотрели, соображаешь?
— Вот-вот, — устало говорила Юлия. — У всех амбиция, у нашего директора, между прочим, тоже. А вдруг те, кто сказал про слабый грунт, не правы? И кто-нибудь это докажет, а он отказался проектировать. Скандал!
Разговаривали в квартире Ильина в тот последний ее приезд в Городок с «чрезвычайной комиссией».
«Прямо совещание какое-то, а не разговор», — с тоской подумала Юлия. Когда-то в этой чужой квартире все для нее было счастьем, оно начиналось тотчас же, как самолет приземлялся в Городке. А в этот раз, спускаясь по трапу, с раздражением увидела знакомые гигантские буквы над крышей аэропорта: «Зовет Большой завод!»
Кричать умеем, подумала она, докричались. И теперь, сидя за столом против Макашина, который жадно ел колбасу с хлебом («Сегодня даже пообедать не успел», — сказал он), Юлия не находила в душе своей ничего, кроме тоски и раздражения.
Было стыдно сидеть в чужой квартире («Как воровка или шлюха»), смотреть, как Макашин ест, не глядя в ее сторону, как будто ее здесь и нет вовсе.
Над диваном висел ковер, а над ним две увеличенные фотографии: Ильин и его жена Татьяна, которую Юлия никогда не видела. Ее сестру, жену Макашина, видела однажды на каком-то празднике, где они, проектировщики, были гостями и сидели в президиуме, и кто-то показал Юлии Рубеновне жену генерального директора в первом ряду партера.
Юлия понимала, что Ильин знает, почему Макашин берет у него ключи от квартиры, но во все разы, что видела Ильина, ни тени неуважения к себе не заметила в нем. А ведь он не мог одобрять ее, не мог. По всему, что он есть, — не мог. Но и осуждать не осуждал, это она чувствовала.
— Миша когда-нибудь говорит с тобой обо мне? — спросила она вдруг.
— Нет, почему ты спрашиваешь? — удивился Макашин.
— Так. Я не хочу, чтобы он думал обо мне плохо.
— С чего ты взяла? — мысли его были не здесь. Какая разница, что думает Ильин о Юлии? — С чего ты взяла? — повторил он рассеянно.
Тогда она последний раз была в Городке. Что-то уже неуловимо менялось вокруг. Или так казалось? Вдруг стало видно, что новый город выстроен наспех, кое-как. Цветные балконы облупились, синяя плитка отваливалась, и некоторые дома обнесли заборами с козырьками, чтобы не падало на прохожих.
Юлия вспомнила, как однажды Макашин познакомил ее с главным архитектором Городка и тот говорил, что новый город — это как библиотека, составленная из одних брошюр.
— Представляете себе? В библиотеке только брошюры. Какая скука, какое однообразие, правда? Но зато дешево и быстро, потому что настоящую библиотеку надо собирать годами по книжечке, по крупицам. Так и город: нужны годы, чтобы он обрел память, своеобразие…
Юлии было интересно его слушать, но еще интереснее смотреть, как слушает Макашин и как ему в эту минуту хочется, чтобы все произошло быстрее, еще при нем, даже этот будущий город со своей памятью.
А теперь ничего не будет, во всяком случае, что и будет, то без Макашина. Век бы ей не побеждать со своей точкой зрения!
— Ваша точка зрения оригинальна, но не бесспорна, Юлия Рубеновна…
— Но разве вы не считаете, что ее следует доложить в инстанциях?
— Нет, не считаю.
— Почему же?
— Нас не поймут. Мы получили почетный заказ, приняли обязательства…
О, безмозглый дурак, трус! Макашин прав: трусость — тоже вредительство. Где теперь эти обязательства, кому все это было нужно?
Макашин позвонил ей, вернувшись в Городок, после поездки по Америке.
— Ты знаешь про трещину?
Она не узнала голоса: сухой, деловитый. Два дня назад виделись в Домодедове. Какой был сияющий день! Машина ждала его, чтобы везти в Быково, оттуда самолетом он должен был лететь в Городок. Пили коньяк в буфете, он целовал ее руки украдкой, чтобы не увидел Николаенко. А глаза сияли — куда спрячешь глаза?
— Про какую трещину?
— Значит, ты не знаешь. Главный корпус дал трещину. А сегодня ночью еще и лабораторный — сверху донизу.
У нее похолодело сердце. Вот оно. Как же это пережить, что с ним будет? О заводе и о Макашине подумала в одном лице: что с ним будет?
Все дальнейшее происходило быстро: одна комиссия сменяла другую, с ног сбились, составляя справки, отчеты, ответы на вопросники…
В это время из Городка вернулся Ильин и однажды вечером позвонил ей. Она была дома. Она теперь все вечера проводила дома за одним и тем же занятием: читала бумаги из кожаного бювара. Этот (мать была права) роман о чужой жизни (впрочем, совсем не чужой, только дальней) не просто занимал душу, но каким-то образом успокаивал ее. Люди страдали, любили, старались делать это достойно вопреки разным обстоятельствам…
«3 сентября 1880 года.
В пять часов дня я застал его на пароходе в очень плохом состоянии. Тотчас приехал доктор и сказал мне после осмотра, что он безнадежен. Подали шлюпку. Он без посторонней помощи спустился по трапу, но когда начали грести, то с ним сделалось дурно. Я боялся, довезем ли до госпиталя…»
Прадед Юлии, Виктор Романович Торсен, завершив кругосветное плавание, умирает во Владивостоке от какой-то не ясной врачам болезни, которую они называют лихорадкой.
Его друг, капитан-лейтенант Постельников, не покидает его ни на час и записывает в дневник ход болезни, чтобы потом передать этот дневник жене Торсена Ольге Петровне.
Как вообразить себе давным-давно бывшую жизнь с ее запахами, цветом и светом? Запах старого дерева… Свет керосиновой лампы в высоком стеклянном абажуре…
