Лиля засмеялась.
— Это теперь не модно, мам, сразу расписываться. У нас, как на Западе, пробный брак.
Серафима Семеновна ничего не поняла, только почувствовала, что ноги отказывают, сейчас упадет.
— Сходи за Катей, — сказала она едва слышно и медленно пошла в дом.
В тот раз «пробный» Лилькин брак продолжался две недели. Парень в дом так и не вошел ни разу, жил на сеновале. Лилька туда таскала еду, бегала за водкой. Серафима Семеновна плакала, боялась, не сожгут ли избу, и еще было стыдно соседей. А потом уж и соседи привыкли, жалели Серафиму, и снова было стыдно, что жалеют…
Лилька ни в чем в доме не участвовала, даже огород пришлось сократить — работать на нем, когда Соня уехала, стало некому. Из Кати какая помощница? Семья, больница. Но все же только Катя с мужем и помогали Серафиме Семеновне сажать, окучивать, убирать.
— И чего придумали корячиться на этом огороде? — говорила Лиля матери. — Нельзя будто в магазине картошки купить!
— Да в магазине нечто такая? — отвечала мать. — В магазине небось гнилая.
— Другие-то едят. Что, они хуже нас?
На это мать не знала, что ответить, говорила как бы самой себе, а не Лиле:
— Неужели еще и картошку в магазине покупать? Мне дак стыдно. У самих, что ли, рук нет вырастить?
Однажды Серафима Семеновна пришла из магазина радостная.
— Ты чего? — спросила Лиля, раскручивая перед зеркалом бигуди. — Достала чего-нибудь?
— Да нет, — улыбаясь, сказала мать. — Представляешь, вхожу в магазин, в тот, что за станцией, чаю хотела взять, а там какие-то две стоят незнакомые и вдруг здороваются. Я поздоровалась и думаю, кто такие? Потом слышу за спиной одна другой говорит: «Это докторши Екатерины Алексеевны мать».
Лиля ничего не ответила и вскоре ушла. А мать все сидела у стола, улыбаясь. Вот отец не дожил, подумала она, но даже эта мысль не погасила радости…
У Кати родился сын. Назвали Анатолием, Толей. У мальчика были светлые волосы и зычный голос.
— Ишь как кричит! — радовалась Серафима Семеновна. — Здоровенький будет!
Маленькая Ирочка, ревнуя, тянула бабушку за подол прочь от кровати, на которой лежал Толя.
— И чего все около него и около него, а около меня никого нет…
В Катином доме было тепло и весело, и уходить не хотелось.
— А чего тебе уходить? Живи у нас, — говорила Катя.
— Нельзя мне, — сурово отвечала мать.
Катя знала: мать ни за что не бросит Лильку, хоть та и не нуждается ни в чьей заботе. Недавно, как раз перед тем как Кате идти в родильный, Лилька вроде бы снова собралась замуж.
— Ну, как жених-то? — спросила Катя у матери.
Серафима Семеновна махнула рукой.
— Приходи погляди, а то небось и этот сбежит скоро!
— Чего это они у нее не задерживаются?
— Дак такие женихи. Какая сама, такие и женихи.
Через несколько дней Катя с коляской, в которой спал маленький Толя, пришла к матери.
— Опоздала! — сказала Серафима Семеновна не то с огорчением, не то с радостью. — Жених-то тю-тю!
— Да что ты! — изумилась Катя.
— Вчера такую пьянку устроили, не приведи господь. А утром смотрю — жениха-то нет. «Где ж?» — спрашиваю. «А мы с ним разошлись», — отвечает.
Серафима Семеновна заплакала.
— Нет моих сил смотреть на это.
— Брось ты ее совсем, эту Лильку, переходи к нам, — сказала Катя, тоже плача.
— А дом? На кого ж я дом брошу? Дом-то свой, родной, на кого ж я его брошу!
Этого Катя не могла понять. При чем тут дом! Нельзя же так жить — рядом с Лилькой и ее ухажерами.
— Мой крест, мне и нести, — сказала мать.
Когда Катя ушла, Серафима Семеновна забралась на печку, которую утром истопила.
— Знобит чего-то, — сказала она вслух самой себе.
Начинало смеркаться. По избе поползли тени, прятавшиеся в углах. Пришла Лилька, не зажигая света, напилась воды и легла спать. Наверное, решила, что и мать спит. Но мать не спала, дрожала, лежа под старым полушубком.
Когда-то муж в нем ходил. Вот уж сколько лет, как муж помер, а ушел еще прежде, чем помер. Не к ней, в Краснодар, не об ней речь. Душой ушел из дома — вот как ушел. Может, потому и Лилька такая вышла, что в недобрый час родилась на свет?
Серафиме Семеновне показалось, что Лилька не виновата, и она заплакала от жалости к Лильке. Почему-то вспомнился крошечный Петя, как он, мертвый, с прилипшими ко лбу волосиками лежал в люльке.
«Вот они, дети, — подумала она, — началось с горя и кончилось горем».
Потом она вспомнила, как Катя плакала с ней сегодня, и ей стало легче, и вроде озноб прошел, и захотелось спать.
…Снился муж в полушубке, зима, снега чистые, солнечные, а она будто прибежала с фабрики, молодая, веселая, смеется, говорит: «Вот как хорошо, что я твой полушубок в войну не продала!» И он тоже смеется, а кругом дети: Саша, Катя, Толя, Соня, Лиля. Кидаются снежками, хохочут… Ей надо сказать мужу, что ведь Лиля еще не родилась, откуда ж Лиля? Но за смехом и весельем ее слов никто не слышит…
МОЧЕНЫЕ ЯБЛОКИ
1
Моченые яблоки делают так: их закладывают в бочку и заливают маринадом, в котором размешана болтанка из ржаной (непременно ржаной!) муки. Когда бочка полна до краев, то поверх яблок и маринада прилаживают жгут ржаной (непременно ржаной!) соломы и уж потом круглую дощечку и груз: отполированный временем камень.
Может быть, в других местах это делается по-другому, но в Жлобине только так, и только в Жлобине можно купить на базаре и тут же у прилавка с наслаждением надкусить пряное от сладкого ржаного духа яблоко.
На базаре торгуют льстивые жлобинские польки.
— Ах ты мой котичек, мой птенчик, — причитают они, увидев малыша на руках у молодой матери. — И когда это твоя мама успела тебя родить? Ведь я твою маму помню вот такусеньким котеночком.
Когда женщина с малышом отходит, жлобинская полька поворачивается к соседке и говорит:
— Какая сама была паскуда, такой у нее и ребенок паскудный.
— Ну что вы так про малого! — восклицает соседка.
— Малой, а уже паскудный, — ехидно поджав губы, настаивает полька.
Поезд Киев — Ленинград стоит в Жлобине десять минут, и если вам повезет, то вы успеете купить моченых яблок, их иногда выносят к поезду, но редко: жлобинские польки, знавшие секрет ржаного соломенного жгута, почти все уже лежат на кладбище.
Если вам повезет, вы проживете в Жлобине первые пятнадцать лет своей жизни. А потом уедете оттуда навсегда.
Зачем? Может быть, затем, чтобы вспоминать?
Сначала была война, но на нее не надо было уезжать, она сама подошла к дому.
Днем и ночью мимо дома шли люди. Их называли беженцами, хоть они никуда не бежали, а медленно шли, многие с детьми на руках, или дети шли рядом, и то и дело кто-нибудь останавливался и просил пить. Ведро с водой и кружку мать выставила на скамейку у палисадника, и Сережа бегал к колодцу, чтобы наполнить ведро холодной, так чтоб зубы ломило, водой.
Сначала была война, а потом дорога во взрослую жизнь. Уйдя по этой дороге, назад не возвращаются.
Может быть, потому и не возвращаются, чтобы помнить? Ведь только то и помнишь, что утратил. Например, флоксы в палисаднике. Казалось бы, чего проще? Живи здесь и рисуй их, срисовывай, пиши. Но ведь это будут просто флоксы — и все.
А когда вы уедете, то потом когда-нибудь, если вам повезет, вы напишете воспоминание о флоксах. И всегда, когда бы вы или кто-то другой ни посмотрел на холст, от него повеет горьким, и мучительным, и сладким, как земля весной, вскопанная мамиными руками…
2
Поезд, постояв положенное, дернулся и медленно покатился от станции. В соседнем купе (двери были открыты, и Трасевич услышал) женский голос спросил:
— В Киеве живут киевляне, а в Жлобине — жлобы?
И все засмеялись.