«Да уж лучше к Игорю Михайлову, чем дожидаться, пока Филимонов начнет меня трудоустраивать, — подумал Архипов с раздражением. — Почему она сказала — не болей? Значит, тетя Паня ей все про меня выложила, не утерпела. Кто просил?»

Он повернул назад и пошел в Трубниковский. Наверное, Алеша уже вернулся из школы, подумал, взглянув на часы.

Алеши дома не было. Дверь открыла Ксения Георгиевна, обрадованно спросила:

— Как вы себя чувствуете, Митя? У вас замечательно весенний вид.

— Почему? — засмеялся он. Ксения Георгиевна развела руками.

— Не знаю. Посмотрела на вас и поняла, что — весна.

Так кончилась эта длинная зима в позапрошлом году. Наступило лето, потом осень, и еще одна зима, и еще одна осень. Падали дожди, шел снег, птицы улетали и прилетали опять, выросли дети, умерли старики.

Тетю Паню похоронили на бывшем Немецком кладбище на Госпитальном валу. Горсть земли с могилы — так она хотела — Дмитрий Федорович принес на школьный двор и рассыпал у памятника. Зариньш, который ездил с Митей хоронить, выйдя из машины, к памятнику не подошел, курил, стоя за оградой.

— Помянуть надо, — сказал он, когда все кончилось.

Архипов вытирал руки платком, тоскливо смотрел на зеленые купола белой приземистой церкви.

— Здесь Пушкин венчался, — сказал он зачем-то.

— Что? — удивился Николай Викторович.

— Я говорю, Пушкин здесь венчался, вот в этой церкви.

— А-а, — сказал Зариньш и посмотрел на Архипова. — Поехали ко мне, Тамарка нам что-нибудь сообразит.

— А Ксения Георгиевна? Она ведь ждет.

— Ах, да! Я и забыл.

Год назад, когда матери не стало, Ксения Георгиевна и Алеша переехали к нему. Как-то само собой разумелось, что они должны жить с ним, а не с Вадимом. Ляля иногда заходила в гости, чаще — звонила. Вокруг удивлялись: разве так бывает? Архипов тоже удивлялся: что особенного? Трое родных людей живут вместе — вот и все.

Коля этому не удивлялся. И Века не удивлялась. Другого такого человека нет, говорила она про Ксению Георгиевну.

Века приезжала редко, два-три раза в год.

— Мучительное получилось счастье, — сказала она однажды Архипову.

— Нет, — ответил он. — Счастливое мученье.

В Киев она запретила ему приезжать, сказала: «Там все будет невозможно». В Киеве был муж, двое девочек-близнецов, учились в медицинском на первом курсе, больная свекровь…

Он понимал, что только здесь, в Москве, она ощущала себя вполне в другой жизни. Было две жизни, как два города.

— Я совсем другая в Киеве, — говорила она, — ты б меня не узнал. Мне, можешь себе представить, жалко, что девочки меня такой не видят, какая я с тобой. — Она засмеялась. — Я глупости говорю? Но там я часто бываю злой и несправедливой, боюсь, они разлюбят меня.

У него сжалось сердце. Она не выдержит этих двух жизней, откуда взять силы? — их на одну-то не хватает. Она не выдержит и однажды решит: больше не хочу. И он ее никогда не увидит.

— Ты разлюбишь меня, — сказал он.

Она засмеялась, морща нос. Потом ответила серьезно:

— Я бы разлюбила тебя, если б могла, потому что так мне было бы проще жить.

— А проще — это легче?

— Нет, — сказала она все так же серьезно. — Проще — это трудней.

Ксения Георгиевна ждала их за накрытым столом. «Вот был бы номер, — подумал Николай Викторович, — если б мы не пришли».

— Тетя Ксеня, — спросил он, усаживаясь за стол, — тебе что наливать?

— Ты же знаешь, Коля, мне — ничего.

— Нет, сегодня надо. Я тебе налью, а ты обозначь.

Пришел Алеша из университета. Ему тоже налили, несмотря на протесты Ксении Георгиевны.

— По-твоему, он все еще маленький? — спрашивал Коля. — Я в его годы воевал.

— То были другие годы, — слабо возражала Ксения Георгиевна.

Коля невесело засмеялся:

— Да, да, там год за два шел.

Он вызвал по телефону машину — отпускал шофера обедать — и собрался уходить.

— И я с тобой, — сказал Митя, взглянув на часы. — Впрочем, мне еще рано. У меня лекция в пять.

— Да я подвезу тебя, что ты потом потащишься! — страдальчески морщась, уговаривал Зариньш. Он все еще страдал за Митю: вот потащится в свой институт на метро, да еще с пересадкой на автобус.

Они вышли вместе.

— Ответь мне честно, — сказал Коля, останавливаясь в парадном. — Я тебя долго не решался спросить, теперь время прошло — спрошу: ты на меня обиду держишь?

— Нет, конечно! За что?

— За то, что я ничего не смог тогда.

— Брось! Что ты мог в самом деле в той ситуации?

Они вышли из парадного, и Митя посмотрел на окно, за которым уже не было тети Пани.

— Ситуация! — зло сказал Коля. — Она меня переехала, эта ситуация! Они там себе и в ус не дуют, а меня это переехало!

Архипов вспомнил, как ему когда-то сказал Брунштейн: они, мы — ведь это одно и то же. Он хотел объяснить Коле, что тот зря мучается, — разве в нем одном дело? Происходит только то, с чем мы все согласились. Но они уже подошли к машине, и разговор прервался.

Зариньш довез Архипова до института и посмотрел, как он пошел по аллее в толпе студентов. «Совсем не такие, какие мы были», — подумал Николай Викторович.

Машина мягко тронулась с места.

— На завод? — спросил шофер.

— Нет, домой поеду, — сказал Зариньш.

«Расстроился чего-то», — подумал шофер.

В конце мая приехала Века. Архипов встречал ее на вокзале. Вокзал был началом и концом. Все и началось на вокзале, когда он шел вдоль поезда, не надеясь ее найти, страшась пустоты и потери, если не найдет, и вдруг увидел, как она стоит у вагона, как будто ждет кого-то, в этом синем пальто, которое днем вспыхивало на солнце…

— Я на целых семь дней, — говорит она Архипову, сияя.

Но и семь дней проходят так же быстро, как все.

Перед отъездом выясняется, что ей надо заехать по каким-то делам в издательство, и он провожает ее на Ново-Басманную. В ожидании он бесцельно гуляет по улице и когда спускается вниз к Разгуляю, то проходит мимо больницы, в которой лежал в позапрошлом году.

«Неужели это было здесь?» — думает Архипов. Жизнь казалась конченой, и он не верил, когда ему говорили, что все наладится. Надо только, чтобы все были живы, и тогда все наладится.

Долго искали ключ зажигания, так и не нашли.

— У вас шпильки есть? — спросил тот, что был постарше.

«Зачем шпильки?» — плохо соображая, удивилась Тоня. Она была коротко стрижена. Какие шпильки?

— Беги до Зинаиды, — приказал старший, и младший убежал куда-то во тьму степи.

День кончился так внезапно, как бывает только на юге: вдруг стало совсем темно, беззвездное небо надвинулось на темное, глухо ворчащее море. Мужчина, однако, что-то видел в этой тьме.

— Ну что, есть у тебя шпильки? — спросил он в темноту, и оттуда женский голос весело ответил:

— А то как же!

Подошли двое — тот, что бегал за шпильками, и женщина. Она сказала, обращаясь к Тоне:

— Вот беда-то.

И Тоня заплакала. Захотелось рассказать, как все получилось, чтобы кто-нибудь ужаснулся и пожалел. Мужчины не ужасались и не жалели, хоть видели, как Тоня металась по шоссе, поднимая руки перед машинами, а Клим сидел там, где они упали, и мотоцикл лежал рядом на боку, крышка от бензобака куда-то отлетела, и бензин тоненькой струйкой выливался в пыль.

— Крышку найди! — крикнул Клим.

Было странно, что он может помнить о крышке, казалось, что сейчас он потеряет сознание, — так был бледен, ни кровинки в родном, вмиг осунувшемся лице. Но он только один раз ненадолго потерял сознание, когда несли в машину и кто-то неловко взялся за сломанную ногу.

Машина помчалась в ту сторону, откуда только что приехали. У переезда женщина в цветастом сарафане все так же полола грядку. Показалось диким: все еще полет грядку, как будто ничего не изменилось!