Машина въехала в предместье и притормозила у ведра со сливами. Сразу же появилась старуха, она сидела в тени, под домом, темнолицая, в темном платке. Минут сорок назад, так же притормозив, остановились здесь с Климом и покупали сливы в новую, только что купленную на одесском Привозе корзинку. Теперь корзинка валяется в пыли рядом с мотоциклом, а сливы лопались под ногами, когда Клима несли к машине.

— Больница? — переспросила старуха. — Та есть рядом больница, вертайтесь назад, вон у ту вулицу…

Какой нескончаемый день! Опять на выезде из города ловила попутку, опять ехала через переезд, мимо женщины в цветастом сарафане. «Не оставлять же в степи», — сказал Клим. Она думала иначе. «Да пропади он пропадом!» — вот как она думала. Но знала, что Клим не успокоится, пока не убедится, что мотоцикл жив-здоров, а когда приехала на то злосчастное место, стало и вовсе стыдно за свои мысли. Мотоцикл уже не валялся безжизненно у дороги, а был аккуратно прислонен к телеграфному столбу. И рядом на земле сидели те двое, что помогали нести Клима в машину.

— Вот караулим, — улыбнулся тот, что был старше.

Они были похожи, почти неразличимы. Но все же один казался постарше, он все время распоряжался, командовал, а младший только выполнял молча.

— Вы ключ привезли?

— Ключ?

— От зажигания.

— Нет…

Мужчины переглянулись.

— Может, он здесь где-нибудь? Надо поискать, — сказал старший.

Искали втроем. Тоня шарила руками в траве, трава была сухой и колючей. Тогда ее и спросили: «А у вас шпильки есть?» Оказывается, шпилька может заменить ключ!

— Вот беда-то… — Женщина протянула руку и дотронулась до Тониного плеча. — Замерзла?

Вместе с темнотой на степь с той стороны, где была дорога, двинулась прохлада, но с моря еще дуло теплом.

— Нет, — сказала Тоня, дрожа.

Мотор несколько раз чихнул и заработал настойчиво и ровно.

«А Клим не смог бы завести шпилькой», — подумала она, и острая, как любовь, жалость перехватила горло.

— Что делать-то будем? — громко спросил мужчина.

Тоня молчала. Надо было что-то говорить, но слова не получались.

— Отвези ее в больницу, ей к мужу надо, она и так тут с вами провозилась, — сказала женщина. — Мыслимо ли, от самого Калинина ехала, чтобы туточки застрять.

Клим, когда она вошла в палату, ничего про мотоцикл не спросил, глаза его странно блестели, и от лица шел жар.

— У тебя температура? — испуганно прошептала Тоня. В палате все спали. Оттого, что он не спрашивает про мотоцикл, она поняла, что ему плохо. — Сильно болит?

— Пить хочется, — свистящим шепотом ответил Клим.

…Утром, когда он еще спал, Тоня отправилась в город. Договорились: она приедет к семи утра на вокзал («А на какой вокзал?» — спросила Тоня. Мужчина посмотрел удивленно: «Как, на какой? На вокзал». Она поняла: здесь, как и у них, один вокзал). Приедет на вокзал, а кто-то («или я, или братишка») приведет мотоцикл и поможет сдать в багаж.

На этом расстались ночью у ворот областной больницы. И вот она едет на вокзал через ранний утренний незнакомый город. «Алевтина обалдеет, когда узнает, — сонно думает она. — Клим проснется, ее нет, надо было хоть записку оставить…»

— Девушка, вы куда едете?

В первую минуту ничего не поняла: где она? Незнакомая женщина трясет за плечо.

— Вы куда едете?

Она едет в Одессу. С мужем. Она уже четыре года как замужем. Дома, в Калинине, все были против, чтоб ехали на мотоцикле, свекровь говорила: «Подумайте о ребенке!» — но Клим и слышать не хотел…

Наконец стало понятно: она заснула в трамвае.

— Мне надо на вокзал…

— Так вокзал уже проехали. Идемте, я вас провожу, вам обратно надо.

«Не хватало опоздать», — подумала Тоня и только тут испуганно вспомнила, что она не знает про человека, который привезет мотоцикл, ничего: ни где живет, ни как зовут. Если разминутся, она никогда его не найдет.

Но они не разминулись, он (это был младший из братьев) стоял там, где договорились: справа от главного входа.

— Боялся опоздать, от милиционеров ховался, задворками ехал, документов-то нету! — радостно говорил он.

Тоня смотрела с нежностью: при утреннем спокойном свете ему было лет шестнадцать, не больше.

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Восемнадцати еще нет. А что? — ответил он.

— Я тебе адрес запишу, ты к нам в Калинин приезжай, — сказала Тоня. Она не знала, что сделать для людей.

— Не, — засмеялся парень, — мне некогда, мне в армию скоро идти.

— Дид, у вас пече?

— Пече. А у вас?

Так начиналось утро. Потом в течение дня еще много раз:

— Дид, у вас пече?

— Пече. А у вас?

Дид упал с лестницы, когда лазил на чердак за табачным листом. «Будь он неладен, тот тютюн!» Теперь он весь в гипсе, как в панцире.

Утро начинается с надежды.

— Вот сдынут гипс (у него получается «хыпс»), рехент! — гудит дид.

— Да нет, — степенно отвечает Иван Данилович. Он моложе деда, и он скептик. — Гипс с вас не снимут, рано еще.

— Как рано? — волнуется дид. — Липень на дворе. Я третий мисяц лежу.

Тоне жалко деда, а Ивана Даниловича с его «самолетом» она не любит. У Ивана Даниловича сломано плечо, и он носит свою руку на таком устройстве, которое здесь называют «самолет».

Самый веселый человек в палате — Колька. Так же как Клим, он лежит на вытяжке — сломал ногу. Колька — строитель, упал с лесов, а до этого служил на флоте.

— Да вы не огорчайтесь, дид, — говорит он, — чего это вам гипс (Колька тоже говорит «хыпс») мешает? Зато ж вы в этом гипсе можете вместо дюка у Ришельевской лестницы стоять…

Перед обедом в палату прибегает Петр, его не было с самого утра.

— Во всей Одессе водки нет, — возбужденно сообщает он.

Петр здесь самый здоровый. Его готовят к плановой операции: будут «вынимать» гвоздь из бедра.

— Во! — то ли с восхищением, то ли с завистью говорит дид. — Всю Одессу уже обегал.

— Вы этому Петру не завидуйте, — хохочет Колька. — Его скоро из больницы спишут, как с корабля. Без операции.

— Чего это меня спишут? — обижается Петр.

— Да тебя ж наркоз не возьмет, ты ж весь насквозь проспиртован…

Тоня ночует здесь же, в больнице, у коридорной нянечки, тети Фроси.

— Ты, девка, пойдешь ко мне, — сказала та ей в первый же вечер.

Тоня ничему не удивляется, принимает как должное: люди добры.

— Не все добры, — возражает тетя Фрося сердито, — уши-то не развешивай.

Тоня смеется.

— Да, да, — уверяет тетя Фрося. — Тебе все хаханьки. Ты еще среди чужих людей не жила, а я, брат, нажилась.

— Да вот я с вами-то живу, — смеется Тоня.

— Сравнила! Я не в счет, не обо мне разговор.

Один человек сказал: «Одесса — это нация».

Тоня про это не знает, но чувствует примерно то же: все одинаково добры. Или это здесь воздух такой? Приветливый, теплый воздух…

Когда потом ее спрашивали, была ли она в Одессе, Тоня всегда отвечала: «Нет». Потому что разве это она в Одессе прожила когда-то один месяц своей жизни? Она прожила его в больнице. В областной одесской больнице, во второй хирургии, в четвертой палате.

— Ты сходи погуляй, — говорил ей Клим.

Но ей никуда не хотелось уходить от него.

— Посмотри, что за Ришельевская лестница.

Ей было неинтересно смотреть лестницу без него.

О трехлетнем Славке, оставленном дома со свекровью, думала и волновалась гораздо меньше, чем о Климе. Ничего не было важнее, чем каждую минуту видеть, слышать, знать, что вот он здесь, выздоравливает, смеется и любит, любит ее…

С Климом разошлись, когда Славке было семь лет, он пошел в первый класс. Свекрови уже не было, а то бы злорадствовала: «Вот я говорила — больно любишь его, добром это не кончится».

Ревновала не к тому, что он любит Тоню, а к тому, что Тоня так сильно его любит. «Добром не кончится».