Вот только в людях не научились ничего распознавать. Что-то там сорвется в организме, какая-то малость, что-то разладится, и все полетит к чертям, и в два месяца человека скрутит, как скрутило Татьяну.
Накануне его отъезда в ФРГ пришла телеграмма от Антона:
«Тетя Таня умерла. Похороны среду, одиннадцатого».
Антон так и остался жить в Колпине, в московский институт переводиться не захотел.
Сколько ж это дней назад было? Одиннадцатого… Сегодня какое число? Да ведь сороковой день сегодня!
Фигурки хоккеистов на экране уже перестали бегать, и вместо них появилась надпись: «Альманах «Поэзия». Макашин смотрит, не видя, и вдруг слышит знакомое слово:
Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Пожилой человек на экране с ежиком седых волос и внимательными темными глазами читает стихи:
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Значит, сегодня сороковой день? Опять, наверное, поехали на кладбище…
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
Посидишь несколько лет в главке, думает Макашин, и превратишься в Николаенко. А что? Запросто! Николаенко еще не самый худший, по крайней мере немало знает. И может быть, даже видел, как варят кольцевой шов. Был где-нибудь в командировке и видел. Но как ему понять, что из миллиона шов этот, возникающий под электродом Михаила, уже тем отличается от всех прочих, что проходит через Макашина?
Да не толпитесь вы, дайте разглядеть! Ах, красота какая, красота! Молодец, Михаил!
Мы недаром присягу давали,
За собою мосты подрывали,
Из окопов никто не уйдет.
«Моя должность при мне, — сказал ему Михаил. — А ты свою еще выслужить должен».
Недолет. Перелет. Недолет.
Макашин услышал, как, перекрывая все голоса и шум из репродукторов, зазвучало: «Объявляется посадка на самолет рейсом Куйбышев — Ленинград. Пассажиров просят пройти к стойке номер два».
Когда Ильины уехали из Городка, Макашин, увидевшись с Юлией в Москве, сказал ей:
— Вот и Михаил уехал. Все бегут, как крысы с корабля.
На что она ответила:
— Михаил вернется на Большой завод, вот увидишь.
— С чего ты взяла? — удивился он. — Татьяна болеет, и вообще…
— Вернется. Он из тех, кто возвращается.
— Скажите! Он из тех! А я, по-твоему, из каких?
— А ты из тех, кто уходит, не оглядываясь.
До чего же его раздражали, однако, эти ее бесконечные оценки! Всему давала оценки. И говорила, говорила, даже тогда, когда надо было молчать.
Черноглазая стюардесса прошла через зал мимо Макашина и вскоре вернулась, неся тарелку с бутербродами, прикрытую бумажной салфеткой. Должно быть, ходила в буфет.
— Скоро? — спросил он у нее.
Она улыбнулась, покачав головой. Нет, у Юлии другие глаза, не похожие. И еще она умеет смотреть так, будто видит тебя впервые. И становится не по себе: что она видит?
Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Чьи же это такие стихи? Интересно, Юлия знает их?
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.
Что, если полететь сейчас в Ленинград? Полететь в Ленинград и заявиться к Михаилу. Вот и попадет на сороковины. Как раз рейс объявляют… В одиннадцать вечера уже можно быть в Ленинграде, на такси до Колпина еще минут тридцать…
По своим артиллерия лупит —
Лес не рубят, а щепки летят.
Николаенко, который ходил в буфет, вернулся и опять стал смотреть хоккей.
— А вы что же не пошли перекусить?
Макашин хотел ответить, но в это время, заглушая голоса, снова зазвучало из репродукторов: «Пассажиров, следующих рейсом Куйбышев — Ленинград, просят подойти к стойке номер два для регистрации билетов…»
8. ЮЛИЯ РУБЕНОВНА
…А ей-то чего волноваться? Все осталось на месте. И Большой завод стоит там, где стоял, и даже нового генерального уже назначили.
В конце концов грунт можно заморозить (замораживали же недавно плывун, когда строили метро в Ленинграде). Грунт можно заморозить, а трещины залить бетоном. Вот только то, что ушло из жизни, нельзя в нее вернуть.
Была жизнь, тесно, как квартира, заставленная заботами, ожиданиями, спорами, и вдруг сделалось пусто и тихо.
Нет, она не рассчитывала на вечность (настолько-то хватило у нее ума!), это только в юности любовь предполагает вечность, но все же, все же… Так быстро кончилось, будто и не было ничего! Большой завод, связавший их когда-то, теперь разъединил, распустив все узлы и нити. Нет узлов, нет нитей — вот как оказалось!
Уехав из Городка, Макашин перестал быть счастливым человеком, а он только тогда и мог любить ее, когда был счастлив. Она была еще одной наградой в этой его жизни, а нет жизни, так и награды не нужны.
«Какая ранняя зима в этом году», — думает Юлия, глядя на летящие за окном редкие снежные хлопья. Прежде чем опуститься на землю, они кружатся и кружатся под фонарем…
Зачем она все время спорила с ним? Это было ужасно! Так любить и так не соглашаться с самой его сутью! Не соглашалась, когда он доказывал, что все средства хороши, лишь бы Большой завод процветал в славе.
И в самом деле, уйма средств (не именно денежных, но и денежных тоже) тратилась на эту самую славу. Зазывались театры, писатели, давались банкеты.
— У Макашина опять праздник труда и зарплаты, — острили в институте, снаряжая очередную делегацию в Городок.
Юлии становилось стыдно чего-то.
— Прекрати ты этот балаган! — говорила она Макашину. — Прямо какой-то бал на «Титанике»!
Виталий сердился, обижался. Он умел вдруг становиться обиженным, как мальчишка, даже губы прыгали совсем по-детски. Он не верил, что однажды случится то, что случилось. Он не верил тому, что она уже знала наверняка.
Как люди завораживаются мифами! Вылепят идола и начинают ему поклоняться, забыв, что сами его и вылепили. Так и с Большим заводом. Выстроили и давай ахать: «Ах, Большой завод! Ах, гигант! Первенец! Предтеча! XXI век!» Все вдруг сговорились забыть, что строили-то и проектировали, так сказать, с отступом от «красной линии», а это очень даже просто может выйти боком.
Она тоже иногда старалась обо всем забыть, и это были самые счастливые дни, но выпадали они так редко!
Однажды он наорал на нее при Лизке, это было немыслимо, их стены никогда не слышали таких слов. Иван, что бы там ни происходило, всегда исповедовал мудрость, которую они вместе вычитали когда-то у Эльзы Триоле: «Брак — это вежливость».
А тут и не брак вовсе, и вообще не пойми что, а он орет так, что стекла дрожат:
— Чтобы я не слышал от тебя больше! К такой матери все ваши идеи! Теоретики!
И вот чем это теперь кончилось.
«Есть слух, что «Россія» уйдет не позднее пятнадцатого мая, т. к. в июне к празднествам юбилея английской королевы крейсер должен быть в Англии. Борис уже торопит с приготовлением белья и всякой всячины к этому сроку. Тяжело мне его отпускать…»
Юлия Рубеновна читает письма своей прабабки к невесте сына, к его будущей жене. Ее тоже зовут Ольга, она живет в Тамбове, а перед этим жила в Петербурге, где закончила курс в Женском медицинском институте на Архиерейской улице, 6.
