— По-моему, ерунда какая-то, — сказал он. — При чем тут развелась с мужем или вот это: «живет с женатым человеком»?..

— Ну, уж это бабьи бредни, — согласился председатель месткома. Он и сам чувствовал: про мужиков — лишнее.

— Ничего не лишнее, я это сама ей посоветовала, — не сдержалась жена, когда он вечером за чаем рассказывал про разговор с директором.

— Как это сама?!

— Ты только не волнуйся, Сеня, — залопотала жена, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки на апоплексически вздувшейся шее мужа. — Не волнуйся, я не хотела тебе говорить, но уж, видишь, проговорилась. Заявление написала Света Подгорная. Света, Света, успокойся, я тут ни при чем.

У Семена Адольфовича Волосатова, председателя местного комитета типографии и мужа нормировщицы планового отдела Евгении Борисовны Волосатовой, началась обычная в их супружеской жизни истерика. Он орал так, что соседям было тошно.

— Ты что? Зарезать меня вздумала? — кричал он. — Зарезать?

— Но почему же зарезать? — бормотала Евгения Борисовна, на всякий случай отодвигая от мужа ножи, вилки и чашки.

— Да потому, что новый Никитин (он сказал: «новый Никитин» вместо «новый директор») меня выгонит, когда узнает.

— Что он узнает? Что он узнает? — бормотала Евгения Борисовна. — Успокойся!

— Узнает, что у меня жена — дура! — взревел Семен Адольфович.

— Успокойся, Сеня, — все той же скороговоркой говорила жена. — За это не выгоняют.

Накричавшись, Семен Адольфович вдруг сказал кротким голосом:

— Налей мне чайку покрепче.

— Может, с коньячком? — обрадовалась Евгения Борисовна.

— Можно и с коньячком, — разрешил Волосатов.

Выяснилось: заявление написала Подгорная, идейно вдохновленная Евгенией Борисовной. Разговорились в типографской столовой.

— А что твоей напарницы никогда здесь не видно? — спросила Евгения Борисовна.

— Да они с Алевтиной в цехе полдничают.

— Небось икоркой закусывают…

— Да кто их знает.

Вот так, слово за слово. И конечно, разговор зашел о тряпках.

— О каких тряпках? — не понял Семен Адольфович.

— Ну, о туалетах Тонькиных! — рассердилась Евгения Борисовна.

— Дались тебе ее туалеты! — воскликнул Волосатов. — Может, у нее хахаль есть, может, ее хахаль одевает?

— Хахаль?! — в ужасе отпрянула Евгения Борисовна. — Какой же хахаль нынче одевает? Ежу понятно, что так одеваться, как Завьялова, можно только с нетрудовых доходов.

— Ну допустим, — согласился Волосатов. — Дальше-то что было?

— А дальше было то, что ты знаешь. Дальше было заявление.

— То есть вранье?

— Почему вранье? — обиделась Евгения Борисовна. — Света готова все подтвердить.

— Что она может подтвердить, дурья твоя башка? — застонал Волосатов. — Что?

Он уже понял, что никакого Дела здесь нет, мыльный пузырь, а не Дело.

— Книги-то, книги видел кто-нибудь, как выносили?

— А пусть потом доказывают, что не видели, — сказала Евгения Борисовна, поджав губы.

Сестра много раз предлагала Виктору переехать к ней в Редкино.

— Что тебе там по общежитиям мотаться? — говорила она, страдая за него. — Тридцать два года парню — ни кола ни двора. У нас такой перспективный завод, через три года будешь с квартирой.

— Да ладно, — отшучивался Виктор. — У нас тоже очень перспективная типография, напротив «Голубой Дунай».

— Что еще за Дунай? Все шуточки твои, когда за ум-то возьмешься?

Виктор гораздо чаще приезжал бы к сестре, если бы не эти занудные разговоры. В конце концов каждый живет со своей перспективой. Кто как ее понимает. Он, допустим, работает в типографии за это самое «Здравствуй!», о котором говорится в эстонской повести. Ведь ничего, кроме «Здравствуй» по утрам его не связывает с Антониной. И никакого обещания в обращенном к нему слове нет. Просто «здравствуй» — и все. Но, может, это не так уж мало? Может, не такой уж он дурак, как самому иногда кажется?

«…Когда Лийзе была молодой, липы были — уже старыми. Та, что растет против окна, распускаясь весной, заслоняла море.

— Надо ее спилить, — говорил Эйно.

— Нет, — просила Лийзе. — Я просто умру, если ты ее спилишь.

— Не умирай, — смеялся Эйно и откладывал пилу.

И вот теперь Лийзе скоро умрет, а липа останется. Что она почувствует, когда Лийзе умрет?

Дом на Линда, 13, так близко от моря, что чайки хозяйничают во дворе как хотят. Вчера, например, они стянули две рыбины, которые Лийзе приготовилась вялить. Похожая на лисичку, добрая рыжая собачка Имби (ее завела Элли, не пожелавшая рожать детей) громко лает на чаек, но они не боятся ее, должно быть, понимают, что Имби их не достанет, ведь она не умеет летать. До Имби в доме жила собака Такки, а еще раньше Тутти. Все собаки, которых заводит Элли, одинаково милы и добры, не в пример своей хозяйке.

Чем же кончится эта история с Лихула, хотелось бы знать! Лийзе теперь не может спокойно умереть, потому что у нее на руках опять оказались дети: Рутор и Ильмар. Езус-Мария! У девяностодевятилетней женщины двое детей на руках! Как же ей уйти от них? Кто утешит Рутора, кто приготовит завтрак Ильмару, кто станет вялить рыбу, наконец?

Рыбы много. Всегда в доме было много рыбы. Муж Лийзе был не только известный фотограф, все знали, какой он рыбак. И Рутор, и Ильмар, и Эйно-младший. Вот его удочки. Вот эта — любимая… Илга, проходя мимо удочек, трогает их рукой. Сколько раз пройдет мимо, столько раз тронет рукой…»

Просто удивительно: такой небольшой город — ведь не Москва же! — и ни разу не встретились.

— Это просто удивительно, — говорила Тоня Алевтине. — По каким же он улицам ходит, что я его ни разу не встретила?

— Ну давай я узнаю у него, по каким он улицам ходит, и ты там будешь стоять вместо регулировщика, — сердито отвечала Алевтина.

Ее можно понять, у нее одно чувство к Климу — злоба за любимую подругу. «Разве его можно простить?» — говорит она. «Да, да, это нельзя простить», — соглашаясь, думает Тоня и знает, что нет ничего легче, чем простить, если наступит счастье прощать.

Но вот уж кого нельзя простить, так это Светку, патлатую заразу. Тоня даже не решилась рассказать Алевтине про Светку. «Она в нее бруском металлическим запустит, — сказала Тоня отцу, — бруском, из которого строчки отливают, а потом в тюрьму из-за этой пойдет».

Сергей Петрович испугался.

— Знаешь, давай это все кончать, — сказал он дочери. — Давай я пойду сегодня к вашему директору, пусть вызовет эту самую Светку…

— Нет, нет, нет! — запротестовала Тоня. — Ты же мне обещал. Не хватало еще, чтобы за меня отец к директору ходил, я же не Славка!

На другой день после разговора с женой Семен Адольфович, все обдумав, решил: черт с ним что мыльный пузырь, все же кое-какую пользу извлечь из этого можно. Звонком в наборный цех он вызвал к себе Подгорную и, как можно свирепей взглянув на нее, спросил:

— Отказываться не собираешься?

— А чего мне отказываться? — сказала Светка, хорошо понимая, что Евгения Борисовна уже все рассказала мужу.

— Ну так вот, — смягчившись, продолжал Волосатов. — Я тут набросал тебе вопросник. Ответишь по пунктам.

— Письменно? — спросила Светка.

— Ну, а как ты думала? Мол, дополнение к заявлению.

В вопроснике, на который должна была ответить Светка, было пять пунктов.

Последние два вопроса Волосатов вставил после того, как Евгения Борисовна, всплеснув руками, воскликнула:

— Как это не имеет значения? Я тебе еще раз повторяю: здесь все имеет значение. А представляешь, если Светка узнает ФИО? Можно же тому на работу сигнализировать, жене сообщить. Нет, что бы там твой Никитин ни говорил, аморалку у нас еще никто не отменял.