Среди Модестов Поладьевых были самые разные люди. Был инженер Поладьев, был художник Поладьев, был Поладьев — вахтер шахматного клуба. Я очень удивлялся, что эта фамилия, которая и мне, и Курилову казалась такой редкой, имела своих представителей чуть ли не во всех профессиях.

Нелегкое это было дело. Я не слишком хорошо знал город, хотя и бывал уже в нем несколько раз. Но, пожалуй, это было не самым главным. Конечно, я разыскивал не вора и не убийцу, и мне не нужно было придумывать каждый раз новый предлог для беседы с очередным Модестом Поладьевым, но зато я часто приезжал впустую. То Поладьева еще не было дома, то его уже не было дома, то он был в отпуске, то в командировке. И тогда приходилось приезжать во второй, в третий раз или, на худой конец, разговаривать с соседями. Некоторые Поладьевы понимали все с полуслова, но встречались и такие, которым приходилось объяснять цель моего прихода по полчаса.

Постепенно число интересующих меня Поладьевых уменьшалось, но на всю эту черновую, можно сказать бесполезную, работу ушел месяц. Впрочем, если бы я догадался начать с другого конца списка, я достиг бы цели уже через несколько дней, ибо тот Модест Поладьев, который был мне нужен, числился в моем списке сорок первым.

Модест Иванович Поладьев, тот самый, которого я искал, умер год назад.

Жилконтора дома, где он проживал около двадцати лет, находилась в старом трехэтажном особняке на Петроградской стороне. Полистав домовую книгу, я без труда обнаружил, что до своего замужества вместе с ним жила его дочь, которую звали Елена Модестовна.

Соседи по квартире рассказали мне, что умер Поладьев не в Ленинграде, а где-то на юге, как будто бы на Кубани, куда он часто ездил к младшей сестре, работавшей там народным судьей. Еще во время войны ему сообщили о смерти дочери и внучки, и после этого он совершенно замкнулся в себе. Последние годы Модест Иванович жил на юге даже больше, чем дома, приезжая в Ленинград только поздней осенью и уезжая весной.

Когда-то в этой квартире ему принадлежали две комнаты. После войны, оставшись без дочери, он сам отказался от одной из них. Был он неразговорчив и мрачен, сторонился соседей, но вместе с тем очень любил детей. Подробностей смерти его родных соседи не знали. Сам он с ними не делился, а расспрашивать его никто не решался.

— Если о нем кто-нибудь что и знает, — сказала мне пожилая женщина, активнее других соседей принимавшая участие в разговоре, — так это Витя Георгиевский.

Учитель музыки Виктор Семенович Георгиевский, в прошлом коллега и товарищ Модеста Ивановича, жил ниже этажом вместе с сыном, невесткой и двумя близнецами-внуками. Он действительно много знал о Поладьеве. До войны они очень дружили, довольно часто встречались и после возвращения Модеста Ивановича с фронта. Но прежняя близость исчезла, так как известие о гибели дочери и внучки совершенно сломило Поладьева.

Модест Иванович как будто потерял всякий интерес к жизни, почти перестал общаться со старыми друзьями. Георгиевский не знал подробностей смерти Елены и внучки Модеста, только один раз Поладьев вскользь сказал ему, что они погибли в Ленинграде и он даже не знает, где они похоронены. Сказав это чуть ли не скороговоркой, он тут же перевел разговор на другую тему, и Георгиевский не стал травить ему душу расспросами.

Виктор Семенович рассказал еще, что сразу после войны к Поладьеву приезжал его зять — офицер, и они сильно поссорились, так как потрясенный горем старик обвинил зятя в том, что тот не сумел своевременно эвакуировать из Ленинграда жену и дочь. По словам Георгиевского, до войны зять учился в какой-то военной академии и был кадровым военнослужащим.

В архиве РЖУ я долго перебирал пожелтевшие от времени домовые книги конца тридцатых — начала сороковых годов. Только к середине второго дня мне удалось установить, что Иванов Юрий Георгиевич, двадцатого года рождения, действительно был прописан и проживал в Ленинграде в одной квартире с женой, тестем и дочкой и выбыл в действующую армию. Там же я вычитал, что Поладьев Модест Иванович ушел в народное ополчение в августе 1941 года, а дочь его Елена и внучка Нина были эвакуированы... В этом месте лист был оборван, дата эвакуации осталась мне неизвестной, а ведь она могла стать для нас главной информацией.

Пока я бегал по Ленинграду в поисках Модестов Поладьевых, беседовал с Георгиевским, рылся в домовых книгах, я как-то реально не представлял себе, что по существу в своем розыске зашел в тупик. Но, сопоставив и проанализировав все полученные мной сведения, я понял, что, несмотря на некоторые достигнутые мной успехи, нахожусь от истины гораздо дальше, чем до приезда в Ленинград.

Я разыскивал родителей девочки, эвакуированной в 1941 году из блокированного города. Факт эвакуации подтвердился записью в домовой книге. Но Георгиевский, со слов Модеста Поладьева, утверждал, что не только мать Нины, но и сама она никуда не эвакуировались по той причине, что обе погибли в Ленинграде.

Такое странное противоречие давало возможность выдвинуть бесконечное количество версий, но все они в равной степени были бы построены на песке. Так, например, в домовую книгу могла вкрасться ошибка, Георгиевский мог неправильно понять Поладьева, или Модесту Ивановичу сообщили неверные сведения, что порой случалось в неразберихе первых месяцев войны. Строго говоря, все эти версии при скрупулезном их рассмотрении не выдерживали никакой критики. Если бы дочь Поладьева была жива, она, наверное, нашла бы после войны своего отца. Не мог и Георгиевский неправильно понять Модеста Ивановича. Слишком все это было серьезно. Да и в жилконторе ошибаются не так уж часто. Но... факт оставался фактом: запись в домовой книге противоречила словам Георгиевского, и удовлетворительного объяснения этому мне найти не удалось.

Связавшись с Энском, я получил от Курилова указание продолжать розыск зятя Поладьева.

На мой запрос в Главный архив Министерства обороны через неделю пришел ответ, что полковник Иванов Юрий Георгиевич служит в Дальневосточном военном округе, а еще через два дня, когда я уже вернулся в Энск, мне позвонил по телефону сам полковник.

В его часть поступил запрос, и он хотел узнать, кому и зачем он понадобился. Расстояние в восемь тысяч километров все-таки сказывалось, искажало голоса и мешало нам разговаривать. Сначала Юрий Георгиевич никак не мог понять, что же я от него хочу, но постепенно мне удалось рассказать ему и про медальон, и про поезд, и про Сметанину, и про его дочь, которая не погибла, а все эти годы живет в Энске.

Услышав про Нину, Иванов так разволновался, что уже и я перестал его слышать и понимать. А вечером из телеграммы мы узнали, что он вылетает в Энск.

О том, что случилось после его приезда, я уже рассказывал вначале, и, честно говоря, повторяться мне не хочется. Думаю, что этого не захотел бы и любой другой на моем месте. Произошла страшная ошибка. Отец, уже, казалось, нашедший свою дочь, снова, во второй раз, потерял ее. Но если пожилой полковник, много выстрадавший и повидавший в жизни, умел как-то скрывать от всех свое горе, на Нину просто невозможно было смотреть.

В общем, для меня, наверно, лучшим выходом в этом положении было взять бюллетень и посидеть в одиночестве дома, тем более что я действительно себя очень плохо чувствовал. Когда Курилов на оперативном совещании рассказал всему отделу, как я «в силу своего легкомыслия, поверхностного, халатного отношения к исполнению служебного долга и т. д. и т. п. своими действиями, граничащими с нарушением социалистической законности, травмировал, нанес душевную рану заслуженному полковнику и совсем еще юной Нине», я ощутил труднопреодолимое желание выпрыгнуть в открытое окно, потому что все это было правдой.

Кроме того, Петр Севастьянович заявил, что я ввел таким образом в заблуждение представителей кинохроники и многочисленных зрителей. Наш начальник не проявил снисходительности и оценивая свою роль в этом деле, но мне от этого не стало легче. Закончил полковник свое выступление тем, что сообщил нам мнение руководства Управления милиции — позорное пятно, которое отныне несет на себе наш отдел, может быть смыто только одним путем — дочь полковника Иванова и родители Нины должны быть найдены в самое ближайшее время.