На студии кинохроники города Энска царило праздничное оживление. Программа дня была тщательно продумана, подготовлена и насыщена до предела. На это были отпущены средства и специально приглашен известный в городе театральный режиссер.

У подъезда студии в поисках свободного места крутились, мешая друг другу, юркие «Москвичи», приземистые «Победы», изрядно потрепанные временем «БМВ». Треск непрерывно захлопываемых дверец привлек внимание любопытных мальчишек, оставивших на время свою бесконечную войну, чтобы с полным знанием дела обменяться впечатлениями по поводу редких еще в те годы роскошных неповоротливых «ЗИЛов».

Все уже было почти готово к началу ответственной съемки. Звуко- и кинооператоры последний раз проверили аппаратуру. Осветитель, машинист сцены, ассистент режиссера застыли в ожидании команды. Высокий, седой, до синевы выбритый режиссер, научившийся за тридцать лет работы скрывать за внешней невозмутимостью свои тревоги и опасения, еще раз пробежал глазами сценарий. Когда диктор объявил о начале съемок, волнение охватило всех присутствующих в зале. И было из-за чего.

Сейчас, через какие-то считанные секунды, на глазах у сотен зрителей должны были встретиться отец и дочь, четырнадцать лет назад разлученные войной. Встреча их была приурочена к юбилею города, и отложить ее хотя бы на день было невозможно.

И эта скоропалительность, правда вынужденная обстоятельствами, очень не нравилась режиссеру.

Зрителю кажется, что все происходящее на экране рождается в его присутствии актерским вдохновением. И чем лучше, чем свободнее и непринужденнее игра актеров, тем больше доверия вызывает она у зрителя. Все это очень хорошо знал седой режиссер, но он понимал и то, что «экспромт» хорош только тогда, когда он заранее подготовлен, и поэтому всегда тщательно, до мелочей тренировал, как он выражался, свои передачи и спектакли.

Сегодняшняя же съемка была экспромтом без кавычек. Никто из принимавших в ней участие: ни он сам, ни его помощники и ассистенты, ни даже девочка — не видел еще одного из двух главных действующих лиц передачи — отца девочки. Кадровый военнослужащий, он был срочно вызван в сибирский город на встречу с дочкой, которую четырнадцать лет считал погибшей.

Конечно, было крайне опрометчиво назначать передачу до его приезда в город. Он мог заболеть, не приехать из-за каких-то часто возникающих в самые ответственные моменты непредвиденных обстоятельств...

Когда на студию сообщили, что самолет благополучно приземлился на аэродроме и за отцом девочки выслана машина, режиссер впервые за несколько дней вздохнул с облегчением.

Между тем диктор уже рассказывал эту историю.

По знаку, данному режиссером, из двух противоположных дверей зала одновременно навстречу друг другу вышли тоненькая стройная девушка и невысокого роста полковник. В больших черных глазах девочки, в неуверенных ее движениях были счастливое нетерпение встречи и робость перед незнакомым мужчиной — самым близким, самым родным ей человеком на свете.

Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, полковник метровыми шагами пересек сцену. Вплотную приблизившись к девочке, он секунду пристально смотрел на нее, и вдруг, к удивлению всех присутствующих в зале, широкая счастливая улыбка медленно сползла с его лица. Он беспомощно посмотрел в зал, развел руками и тихо сказал:

— Это не моя дочь!..

Примерно за год до описываемых событий на окраине города в небольшом двухэтажном доме со старинными узорчатыми ставнями, принадлежавшем доктору Крамаренко, произошло несчастье.

Сам доктор выехал в отдаленный район на срочную операцию и отсутствовал уже три дня. Его жена пошла с утра по магазинам и потеряла счет времени. Дома осталась их пятнадцатилетняя дочь Нина, ученица девятого класса.

Был второй день весенних школьных каникул.

Обычно в это время в город уже приходит весна, но в этом году март выдался серый, дождливый. Холодный северный ветер ломал ветки деревьев, яростно бился об окна домов, подгонял одиночных прохожих. В такую погоду не хотелось гулять, и Нина решила полистать еще раз роман Митчела Уилсона, из-за которого у нее недавно разгорелся спор с отцом. Но книжка куда-то затерялась. В книжном шкафу ее не было, на письменном столе тоже. Отдать библиотечную книгу Нина никому не могла, это она помнила точно. Если бы ее взял с собой отец, он обязательно сказал бы ей об этом. Укоряя себя за рассеянность, Нина стала один за другим выдвигать ящики огромного отцовского письменного стола. Раньше она сюда никогда не заглядывала. Никто, конечно, не запрещал ей делать это, ключи в доме вообще имелись только от входной двери, но девочку здесь просто ничто не интересовало. Сейчас же она с удовольствием и любопытством рассматривала никогда не виденные ею вещи — коллекцию курительных трубок, которые когда-то доктор Крамаренко азартно собирал, а потом, охладев к ним, забросил в дальний угол ящика; именной портсигар, полученный им еще в первые годы Советской власти за борьбу с эпидемией; гимназическую фотокарточку матери, мечтательной девочки с тяжелой косой, уложенной вокруг головы...

Один из ящиков был туго набит старыми письмами.

Задвинуть его обратно было не так-то просто, и Нина заново уложила все письма, часть же не уместилась в ящике, и их пришлось перекладывать в другой, более свободный. Уже закрывая ящик, Нина обратила внимание на пожелтевший от времени листок бумаги, напечатанный на машинке. Автоматически она прочла первые строчки, потом еще раз... в глазах вдруг стало двоиться, голову сдавило в висках, негнущиеся пальцы руки ощутили пудовую тяжесть листка бумаги. Теряя способность воспринимать прочитанное, перескакивая через строчки, Нина с огромным трудом добралась до подписи на листе — секретарь райисполкома Н. Сметанина. Явственно слыша стук сердца, девочка заставила себя вернуться к началу письма и медленно снова прочесть его до конца.

Далее следовал адрес.

Строчки прыгали на листе, сливаясь в сплошную черную полосу. Нина плакала долго, безутешно.

Сирота! Значит, она — сирота! Без отца и матери. Они пропали, то есть погибли во время войны. А эти... В первое мгновение она с ужасом и раскаянием подумала, что папа и мама превратились дня нее в «этих», но сразу же жалость к себе подавила все другие чувства... Конечно, «эти», ведь они ничего не сказали ей. Как они могли так! Правда, на отношение их к себе она не может пожаловаться. Нужно быть справедливой. Но и не вещь же она и, кажется, уже не ребенок.

Нина вспомнила, как однажды она расспрашивала мать о своем детстве, и та вдруг запнулась, а отец укоризненно посмотрел на нее. Вспомнила, что родители не поддерживали отношений ни с кем из своих довоенных приятелей. Раньше это удивляло Нину, теперь все становилось на свои места.