А что же родная жинка Мартоха?..

А что же Мартоха, которой в молодости не надо было запаски[14], потому что и в паневе хороша, о которой никто не говорил, что ленивая дивчина — у нее не кормлена скотина, которая и воз не возила, а двор Хомы украсила, то есть вышла за грибка-боровичка замуж.

Ну, ссорятся жены с мужьями, когда их горилка с ног валит, которые были когда-то хозяевами, а стали пустозвонами, которые знают свое дело мельницкое — запустят мельницу да и молчат. Но ведь потом разве они не мирятся, разве жена не обнимет, не прижмет к груди пришедшего в себя лодыря или пьяницу, потому что хоть и лодырь и пьяница, но свой! А Хома, в тракторозавры записавшись, не стал ни ловкачом, ни растяпой, ни транжиром, не искалечился и не постарел, и Мартоху не разлюбил, с чего бы ей нос воротить? Чего бы ей нос воротить, когда он каким был тружеником из тружеников, таким и остался, когда он даже опередил прогресс, забежал далеко вперед него, сделавшись рыцарем научно-технической революции?

Гай, гай, в женской психологии сам черт ломал рога еще тогда, когда наши пращуры ездили в Крым за солью на чумацких возах, ломают черти рога и теперь, когда, глядишь, вот-вот новоявленные чумаки в скафандрах будут возить полезные минералы аж из-за Персея, Кассиопеи, Цефеи, причем в качестве транспортных средств станут использовать не космические летательные аппараты, а научатся эксплуатировать кометы — будь это комета Цзицзиньшань I из семейства Юпитера, комета Джакобини — Циннера или комета Джикласа.

«Да, когда-то имела мужа, а теперь имею тракторозавра!» — такие мысли роились в Мартохиной голове. Казалось, от бесплодных этих мыслей Мартоха уже не видит белого света, как слепая курица зерна. И куда ни пойдет, куда ни ступит ногою, всюду рвалась из ее души русалочья песня, и она пела ее тихонько, лишь шепотом: «Сиділа русалка на білій березі, просила русалка в жінок намітки: «Жіночки, сестрички, дайте мені намітки, хоч не тоненької, аби біленької».

Яблоневские девчата и молодицы, глядя на сомнамбулически бредущую Мартоху, перешептывались укоризненно между собой:

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день!.. Может, она захотела найти моложе Хомы, потянуло ее к молодой хмельной браге?.. И куда только председатель сельсовета и председатель колхоза смотрят, грибок-боровичок слоняется по селу, будто погорелец. И наши мужья на машинах работают, но ведь ночуют дома, окружены нашим вниманием и заботой. Ну что из того, что Хома только до пояса человек, а от пояса машина? Может, он первый, но не последний, может, и наши мужья такой судьбы не минуют, тогда что же, выгонять их из хаты, детей сиротить?

Так говорило яблоневское женское общество, которое всегда на чужое горе отзывалось сердечной чуткостью и сочувствием. Наверное, не одна бы уже попыталась переманить Хому в приймаки, чтобы вкусить любви обиженного судьбой тракторозавра, только побаивались Мартохи, которая пока не разводилась с ним…

В поздний осенний вечер, в слякотную непогодь, когда хороший хозяин и пса на улицу не выгонит, тракторозавр Хома коченел от холода под деревянным навесом тракторного стана среди других агрегатов. Сегодня он возил свекловичную ботву с поля в коровник, вечером у него проверили и отрегулировали зазор в подшипниках передних колес, и теперь бывший старший куда пошлют чувствовал себя так, будто в его механических внутренностях шевелятся равноногие ракообразные, а еще разноногие ракообразные, а еще корнеголовые ракообразные, а еще разноцветно разукрашенные креветки, и будто вот-вот они из механических внутренностей переберутся аж к сердцу!

Скрипнули входные двери, будто от ветра, и тракторозавр Хома, который пребывал в плену своего кошмара, лишь потом с опозданием почувствовал, что кто-то гладит рукой его правое переднее колесо. Придя в себя, он захлопал подслеповатыми фарами, замигал усталыми глазами — и испуганно вскрикнул. Эге ж, испуганно вскрикнул, потому что рядом с ним на цементированном полу стояла человеческая фигура, обутая в заляпанные грязью резиновые сапоги, с которых стекала грязная вода, капли воды падали и с брезентового дождевика, мерцали на темно-синем платке, которым была покрыта голова.

— Мартоха! — узнавая свою родную жинку, прошептал тракторозавр Хома, и что-то в нем жалобно всхлипнуло — и в груди и в радиаторе.

Мартоха, ослепленная фарами, хлопала глазами, и в выражении ее лица читалось нечеловеческое страдание. Ее испещренная синими жилками левая рука дрожала на рубцеватой шине переднего колеса, залепленного расквашенным грунтом и свекловичными листьями.

— Хома! — прошелестели ее уста так, как шелестит одинокий, пожелтевший листок на ветке голого дерева.

— Это ты, Мартоха? — все еще не мог поверить своим глазам тракторозавр.

— Это ты, Хома? — сомневалась Мартоха.

И тракторозавр Хома вдруг почувствовал, что теряет сознание. Глухая истома пронзила его машинно-человеческую структуру, в ушах послышался раздражающий отдаленный шум, а в механизме поворота задрожал тормозной рычаг, завибрировала регулировочная гайка, задребезжала тяга муфты поворота, конвульсивно дернулась педаль торможения главной муфты сцепления. Ему показалось, будто он летит по длинному темному коридору, потом будто бы из коридора вынесло его на стернистое невспаханное поле и лемехи плуга, скользя по земле, не углубляясь в нее, лишь взбивают едкую и удушливую пыль.

Вдруг Хома почувствовал, будто он очутился вне своего физического тела, то есть он уже не был тракторозавром, а вышел из своих верхней человеческой и нижней машинной половин, воспарил над ними, и теперь тракторозавр стоял на осеннем седом поле под низкими войлочными тучами, блестел мокрой кабиной и удивлял посторонний взгляд замершим человеческим туловищем в кабине…

И тут его окружили добрые существа, среди которых он вдруг узнал в осеннем яблоневском поле, пропахшем землей и увядшей травой, своего отца Хому, который улыбался ему из-под нависших полынных бровей желудевыми глазами, бабу Явдоху, обнажившую в улыбке беззубые десны, рядом с нею стоял дед Захар, босоногий и в полотняных штанах, по костлявым щекам его змеились морщины буйной радости, что опять посчастливилось увидеть внука Хому. А где же мать Варвара? И он увидел мать, которая светилась месяцем ясного лица, а за матерью стояли односельчане, умершие раньше нее, а также родичи из соседних сел, а также фронтовые побратимы, с которыми выпало в войну хлебнуть крутой солдатской каши. А еще среди призрачных существ, среди родных и знакомых увидел он тракторы разных марок, которые приходилось видеть до войны и на войне не только в Яблоневке, а и в других местах, и его осенила догадка, что ведь это же его родичи по линии тракторов, что эти механические родственники тоже давно или недавно умерли и теперь встречают его в потустороннем мире, словно родного…

И тут, в поле, ступая босыми ногами по колючей стерне, возник и засиял человек, сотканный из тончайшего луча света. Это даже был не человек, а добрый дух, каждое движение которого было исполнено достоинства и любви. От его сияния засветились лица родных, радиаторы старых тракторов, и Хома услышал голос, который показался ему гласом небесным. Добрый дух попросил Хому вспомнить все наиважнейшее, что было в его жизни, и не просто вспомнить, а воссоздать прямо тут, в поле, перед добрым духом и перед людьми, которые ушли в небытие и теперь смотрели на грибка-боровичка из этого небытия. И только Хома вознамерился подчиниться властному доброму духу, сотканному из струения света, и выполнить все, что он просит, как почувствовал, что все это время пребывал в полете и теперь приблизился к какой-то пронзительно-непостижимой для сознания границе, к стене, и все-таки понял, что именно тут и пролегает граница между жизнью и смертью — и не столько между жизнью и смертью, сколько между жизнью земной и жизнью потусторонней. Эта граница влекла его к себе, будто роковая пропасть, Хома вот-вот уже должен был пройти сквозь стену, но животворящая сила в его существе боролась за жизнь, и сознание подсказывало, что ему не надо переходить ужасающую границу, для него еще не пришла пора. И Хома почувствовал, как пронзительно-непостижимая стена отдаляется от него, как в далекий туман осеннего яблоневского поля отступает добрый дух, сотканный из света, отступают и расплываются лица родных и знакомых, пошарпанные тракторы старых марок, как он возвращается по длинному и темному коридору, — и вот он уже опомнился и открыл глаза…