Председатель колхоза Михайло Григорьевич Дым, получив новое письмо-жалобу, впал в тяжкую задумчивость. Вон, даже до столицы дошли слухи про эти события, пишут, а на письма трудящихся полагается реагировать. Может, Хоме все это так поможет, как мертвому кадило, но все же!..
Грибок, которого вскоре вызвали в правление, вошел в кабинет председателя колхоза, как тот человек, что держит голову в прохладе, а ноги в тепле — будет жить век на земле.
— Ой, Хома Хомович, — тяжело вздохнул председатель колхоза, и этот его вздох пронесся ползком, где низко, тишком, где склизко. — Если б все было так, как в этом письме, то что бы это было! Почитай вот…
Грибок-боровичок читал письмо от академика Короглы, и лицо его чем дальше, тем все больше делалось таким, как у человека, увидевшего впереди яму и вознамерившегося как следует разбежаться, чтобы перескочить через нее.
— Видишь, Хома, у него злости полны кости. И черти же тебя побрали-изваляли, когда ты взялся доказывать, что ты мудрее всех академиков! Мы с тобою, Хома, все нянчились и цацкались, а вышло все наперекосяк, и ведь нас не упрекнешь, что смотрели сквозь пальцы на твои проделки. Даже прибегли к наисуровейшей мере наказания — отлучили от работы на определенный срок. А ты в философию ударился! Ну, философствовал бы себе молча, а то ведь и людей за собою потянул, хотя, может, им тот макробиотический дзен и не нужен, если подумать… Да… У меня тут вот еще какая мысль в голове крутится.
А грибок-боровичок, конечно, уже прочитал эту мысль в голове у Михайла Григорьевича Дыма, и лицо его так сморщилось, что и сам черт так сморщится не сумел бы.
— Неужели задумали совсем вывести меня из колхоза? И уже приняли такое общее решение?
— Ну, правление еще такого общего решения не приняло, — опять вздохнул Дым, будто жалея о том, что откуда пришло, туда и ушло. — А только такое общее решение можно и подготовить!
— Но, Михайло Григорьевич, какая-то доля и вашей вины есть в том, что я ударился в философствование, как уж в болото. Ибо если б не отлучили от работы, разве у меня было бы время мозги сушить?
— Ни вины, ни ответственности я, как руководитель, с себя не снимаю!
— Прошу вас, Михайло Григорьевич, не принимать общего решения о моем изгнании из колхоза. Потому как руки без работы на ферме аж чешутся!.. Ну, профилософствовали немного с Мартохой, с кем не бывает. К тому же омолодились с женкой!
— Омолодились! — не без зависти сказал председатель колхоза. — Ну, ладно… Только гляди, чтобы академик Короглы больше не писал в колхоз…
— На то Иона Исаевич и мудрик-премудрик, чтобы писать кляузы, — буркнул грибок-боровичок, продолжая топтаться на пороге кабинета. — Ладно, омолодились, и хватит, чтобы окончательно не впасть в детство, обещаю вам, Михайло Григорьевич, забыть, если удастся, и закон мироздания, и двенадцать теорем всеобщего принципа. Оно, конечно, живому человеку все нужно, но негоже раскачивать лодку, чтобы не вывалиться из нее…
— Гусак хорош пером, а наш Хома умом! — похвалил председатель колхоза. — Видели, как теперь славно живем? И балет в коровнике, и зверинец на свекле, и шефы-академики!..
— Да уж лучше познакомиться с амурским тигром из зверинца, чем с шефом-академиком Ионой Исаевичем! — воскликнул Хома отлученный, берясь за ручку дверей, чтобы уйти.
— Эге ж, все ты знаешь, как едят, да тебя не угостят, — пожал ему руку на прощание Михайло Григорьевич.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
в которой не без некоторой печали и сожаления рассказывается о замечтавшемся Хоме
«Вот ведь как бывает! — сокрушенно размышлял грибок-боровичок после очередного посещения кабинета председателя колхоза. — Я тучу с градом обежал, а злых рук Ионы Исаевича Короглы не избежал. Такому врагу все отдай, лишь бы от греха подальше, такого недруга хлебом да солью стоило бы казнить, но, вижу, Иона Исаевич такой недруг, что, сколько ты его ни корми, все одно недругом останется. И баран боднет, если его зацепишь, а тут — такой академик! Сидит в Киеве, а в Яблоневке все видит, должно быть, он из тех премудриков, что имеют чем думать, да им просто не о чем думать, или же и есть о чем, да нечем! Горе мне, отлученному от ударного труда! Кажется, и омолодился по-человечески, и жизни себе прибавил после этого макробиотического дзена, но кому теперь молодость моя нужна, раз нет мне доступа в коровник? Горе мне, народному умельцу из Яблоневки, но ведь и председателя колхоза можно понять, он должен реагировать и принимать меры, раз пишет писака, что не разберет собака, обязан воспитывать и перевоспитывать, это как же тяжело ему, сердечному, ох тяжело! Видно, шутить с ним негоже, а что, если и вправду из колхоза выгонят? Другие колхозники как колхозники, только я словно горбатый возле стены, и смех и грех!»
От страха, что его могут выгнать из колхоза, стихийный макробиотик Хома чувствовал себя так, будто за шиворот ему снегу сыпанули, а волосы шапку приподняли. Омоложенный и обеспеченный долголетием, он не был рад ни омоложению, ни долголетию. Слонялся без дела по хате и по двору, будто искал добра, а беда сама пришла, будто и не зазывал беду к себе, а она сама нашла.
«А может, помечтать?!» — вдруг озарила грибка-боровичка счастливая мысль. Хома отлученный улегся за хатой в тени груши. Лежит он на траве, вокруг птицы щебечут, лопухи пахнут, небо над головой синеет васильково, а грибок-боровичок приказывает себе мечтать…
Может, помечтать, чтобы вон та ворона, которая смолоду в облаках не летала, вдруг под старость взлетела высоко в небо?.. Вот если б наших белых яблоневских курочек да подкармливать красным перцем изо дня в день, то они бы сделались розовыми и не было бы таких розовых курочек ни в Сухолужье, ни в Чудовах, ни в Большом Вербном…
Вот такие мечты шевелились в голове грибка-боровичка, но с этими мечтами чувствовал себя Хома как будто из-за угла мешком прибитым — потому что сознательно гнал от себя самые сокровенные мысли. Какие? Да мечтал он все о коровнике и своих вилах!
Грибок-боровичок и ведать не ведал, что так трудно на белом свете мечтать. Ведь какой этот белый свет удобный для мечтаний, эге ж, совсем как та свита, что на Савку шита, а все мечты сворачивают на одно — на коровник.
И побежали по лицу Хомы отлученного слезы от великого отчаяния, хоть и пытался он взять себя в руки. Слезы редкие — да едкие, и сельский стихийный макробиотик киснул, как квашня. Кто-нибудь другой, может, не печалился бы и не ходил как тень, какого черта печалиться, все это перетолчется да перемелется, но только не Хома отлученный, который чувствовал себя так, будто печаль да горе его с ног свалили, а беда землею привалила.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
в которой рассказывается не только про то, как Мартоха массировала Хому, а и про то, как грибок-боровичок занялся лечебным сорокадневным голоданием и благословенная Яблоневка по его примеру тоже голодала, очищалась от шлаков, питалась воздухом, оздоравливалась и крепла
«Ладно, — думалось Хоме под грушею, — раз академик Иона Исаевич Короглы повадился по мою душу, раз председатель колхоза Дым дует в одну дудку с академиком, то пора мне предать анафеме и восточную философию, и макробиотический дзен. Отныне я не только не буду употреблять макробиотических харчей, а и вообще перестану есть. Дудки тебе, Хома, хватит холодец сосать».
Так решил Хома отлученный, которого до сих пор никто за еду не ругал, а за работу и подавно в глаза никто никогда не плевал.
— Хомонько, это ты или не ты? — вскрикнула Мартоха за обедом, видя, что Хома за стол не садится, за ложку не берется и к еде не притрагивается. — Или ты согрешил, что даже крошки хлеба себе не накрошил?
