Грибка-боровичка слушали так внимательно, словно воочию видели, как растут на вербе груши, а на осине апельсины. А почему бы и не послушать, если услышанное не повредит ни псу, ни овсу! И когда Хома сошел с трибуны, на которой держался так важно, как тот макогон[4], великий хозяин в хате, к нему мокрым листком вдруг прицепился не кто-нибудь, а Диодор Дормидонтович Кастальский, директор школы, человек весьма ученый — он недавно отпустил себе усы, чтобы все замечать и на ус мотать.

— Вы, Хома Хомович, весьма башковитый человек, и странно, что такая умная голова так много волоса держит, — не удержался директор школы от лести, провожая грибка-боровичка по ночной Яблоневке, над которой мерцали зарницы. — Славно вы говорили и про мумии, и про усыпальницы, и про саркофаги. Конечно, нашему колхознику приходится только мечтать, чтоб его забальзамировали и положили в саркофаг, достойный его героического труда на земле или около скотины.

— Эге ж, забальзамируют! — ударился Хома в критиканство. — Да только саркофагов на всех не хватит.

— Вот я лишь с одним не могу согласиться, — вел дальше Диодор Дормидонтович. — Скажите, Хома Хомович, что это вы так от египетских богов открещиваетесь? И зачем вам было ругать священного козла? Или священную корову — богиню Хатхор? Или дразнить священных сокола, пчелу, коршуна, змею? Кажется, вы только и пожалели одного солнечного бога Ра…

— По совести говоря, Диодор Дормидонтович, тут не виновата ни богиня-корова, ни священные сокол, пчела, коршун да змея. Ни баран в образе бога Амона… — искренне признался грибок-боровичок. — Но я не мог не выступить с критикой, не мог! А почему? Чтоб не вязали меня с этой компанией, вот! У меня своя компания в колхозе «Барвинок» — с теми, у кого руки в горбатых мозолях.

— Да мало ли что про вас говорят в разных частях мира, Хома Хомович! Но в Яблоневке абы что не болтают, потому что все знают и на свой ус мотают.

— Пока что не болтают, но ведь в Яблоневке есть разные уши, с чужого голоса такое напоют! А я в одну компанию с богами не хочу, мне неплохо и с рядовыми членами колхоза «Барвинок». — Сначала Хома говорил спокойно, а тут его будто нечистая сила укусила. — А то ведь как может статься? Забальзамируют, положат в саркофаг, построят пирамиду аж до неба — и тогда попробуй докажи, что ты вовсе не фараон, а скотник!

— Хома Хомович, — урезонивал директор школы Кастальский, поражаясь тому, что рассудительный грибок-боровичок отказывается от своего счастья, словно утопающий от спасительной соломинки, — но ведь никто пока что вас не бальзамирует и в саркофаг не кладет. Вы ведь знаете, что в Яблоневке совсем иные обычаи.

— У меня в разных концах света развелось столько хомопоклонников! Разве не они с моим культом носятся, как черт с писаной торбой? А я не хочу, чтобы меня возносили на небо, мне и на земле около Мартохи неплохо!

— Да нет в Яблоневке таких, даже ваша Мартоха не хомопоклонница… То есть она хомопоклонница, конечно, только совсем на иной фасон, у нее свой, женский фасон.

— И хорошо, что нет! Но на всякий случай нам надо отмежеваться от тех, кого нет. Мне что, разве трудно кулаком в грудь себя лишний раз ударить? Для профилактики не повредит!

— Значит, ради профилактики отмежевываетесь от всех богов? — переспросил директор школы, и его посеченное морщинами чело озарилось светом понимания. — Про запас?

— Ради профилактики, про запас! — кукарекнул Хома.

— Ну, разве что для профилактики… А запас карман не тянет, да и запас этот — не родному отцу и не за готовые деньги. Потому что запас бывает как капуста: если сам не съешь — поедят свиньи.

И стал богоборец Хома таким, будто тот козел, которого надо бояться спереди, и будто тот конь, которого надо остерегаться сзади, и будто тот лихой человек, которого надо остерегаться со всех сторон.

Сгоряча ведь что Хома натворил? Сгоряча кирпичный постамент, давненько уже поставленный по решению правления колхоза под будущий памятник, взял да и разрушил, а кирпичами вымостил дорожку от ворот и до хлева, чтоб породистая корова не наносила копытами грязь с улицы в стойло. А то как же, свято место пусто не бывает! А раз ничего святого нет на святом месте, то разве не лазили и не лазят на свободный постамент все, кому только вздумается?! Разве сам грибок-боровичок, обуянный гордыней, однажды не вскарабкался, чтоб посидеть на постаменте в монументальной задумчивости? Отныне свято место разрушено до основания — ни Хоме, ни кому-нибудь другому! Отныне — придут сто душ, возьмут сто груш, и почти ничего не останется, а придут сто душ, принесут сто груш — и будет мерка. Усвоили, что, когда нет лоя — святят водою?!

И, распоясавшись, досками крест-накрест забил двери каморки, в которой когда-то родная жена Мартоха в приливе дьявольской влюбленности в грибка-боровичка основала музей имени Хо Хо Прищепы. Хотел даже некоторые экспонаты выбросить на мусор, но в последнюю минуту заколебался, передумал, потому что потом, когда понадобится, днем с огнем не найдешь, скажем, глиняную миску работы яблоневских гончаров, из какой старший куда пошлют любил есть гречневую кашу, сдобренную свиными шкварками, лапшу в молоке, пшеничные галушки…

Да когда уже это на чью-нибудь голову шишки станут падать!..

Будто бы Хома только то и знал, что работу в колхозе, будто и не выезжал из Яблоневки ни в Чудовы, ни в Сухолужье, ни в Большое Вербное, а между тем в народе всякое поговаривали. В народе болтали всякую всячину, будто бы грибка-боровичка видели и в Чудовах, и в Сухолужье, и в Большом Вербном. И не только на золотом Подолье, а и в полесской Борзне, и в Веселых Боковеньках, что лежат в вольной степи, и в горном хуторе Бокач, что в Карпатах. Будто бы старший куда пошлют такой ловкий и удачливый — где ни посеет, там уродится. Что мастерски научился менять свое обличье: в полесской Борзне видели его таким худющим, что даже хребет можно было пощупать сквозь живот; а в степных Веселых Боковеньках видели его поперек себя шире. Там он показался рябым, будто на его лице черти горох молотили, в другом месте — на вид черный, будто из казана с кипящей смолой вылез, а еще где-то — бледный, словно с креста снятый.

И будто бы тот многоликий Хома, что бродил по миру, тоже видел нимбы над человеческими головами. Хотя и светились для него не все головы, а только те, чьи владельцы-хозяева могли ему или чарку добрую поставить с закуской, или накинуть червонец-другой за ясновидение. Конечно, за ясновидение, потому что странствующий грибок-боровичок будто бы видел всех людей насквозь: и не только видел то, что они съели за завтраком или обедом, а и болячки их, которые не всегда открывались и квалифицированным медикам из районных и областных поликлиник.

А разве в Трилесах, неподалеку от Фастова, в промтоварном магазине не случилось такое странное происшествие, когда компетентные товарищи провели ревизию после посещения магазина одним подозрительным покупателем (этот покупатель, так-таки ничего и не купивший, очень походил на странствующего грибка-боровичка), и увидели, что с прилавков неожиданно пропали некоторые виды дефицитных натуральных тканей, а вместо них появились рулоны кримплена, нейлона, деревянного шелка и другой мертвой синтетики. Кроме того, изделия из кожи также оказались заменены синтетическими.

А под прилавком даже появилась баночка синтетической икры, хотя, представьте себе, в промтоварном магазине в Трилесах никто никогда не торговал натуральной красной или черной икрой!

В селе Волковои, на Черниговщине, пропал в колхозе семилетний вол, каких на хозяйстве теперь редко где и увидишь. От этого экзотического семилетнего вола не осталось ни рожек, ни ножек, пропала и шерсть густая от загривка аж до хвоста.