— Что потерял? — оторопел зоотехник и потрогал рукой затылок.

— Ха, видно, не было. Не было, значит, и не потерял нимба своего.

И пошел себе дальше, а зоотехник все хлопал глазами-перепелами вслед Хоме, словно обещал ему и перца дать к кабачку, и понюхать табачку. Крякнув досадливо, уселся на велосипед и налег на педали, догоняя грибка-боровичка, а тот как глянул — и насквозь увидел зоотехника!

А поскольку Хоме впервые довелось увидеть человека вот так, насквозь, у него даже в голове помутилось от удивления, аж замакитрилось, аж задеревенело в висках.

Сквозь вельветовый пиджак, сатиновую сорочку и шелковую майку увидел Хома не столько зоотехника, сколько его скелет — прежде всего позвоночный столб с грудными ребрами, шейными и поясничными позвонками, с крестцовой костью и кострецом. Разглядел ключицы, ребра, грудину, седалищную, лобковую кости. Сердце ритмично сокращалось, накачивая кровь в артерии, можно было разглядеть вены, по которым кровь возвращалась назад к сердцу. Вдыхая воздух, вздымались и опадали легкие, грудная клетка при этом расширялась и сужалась…

— Про какой это нимб ты толкуешь, Хома? — в который уже раз спрашивал Невечеря у грибка-боровичка, который молчал, словно у него во рту мыши гнездо свили.

— Трофим, — наконец отозвался Хома, — ты сегодня натощак выпил кварту кисляка?

— Ну выпил, потому как жажда мучила.

— А потом поджаренную куриную ножку смолотил?

— Смолотил, Христя вкусное жаркое приготовила.

— А голубцы с рисом ел? Сметану с половника лизнул? И грушевым компотом запил?

— Ты глянь, — удивился зоотехник, — не иначе, как Христя уже по всему селу раззвонила!

— А скажи, Трофим, желудок у тебя не болит?

— Да болит, видно, переел, потому как огляделся, лишь когда наелся… Ты глянь, и про живот мой Христя не смолчала. Ага, устереги стручки в горохе!

— Да я твою Христю со вчерашнего дня не видел. Да я тебя, Трофим, насквозь вижу, вот!

Глаза у Невечери стали какими-то растерянными и неповоротливыми, словно мухи, что забрались в патоку.

— Садись на велосипед и айда, а не то, если захочу, прочитаю тебя всего, от корки до корки, увижу, что там в твоей душе написано.

Зоотехник сделался похожим на ту слепую курицу, которая порой тоже зернышко находит, крутанул педалями велосипеда — только пыль взвилась.

— Его и бритва не берет, а наше шило таки обрило! — крикнул Хома.

Ведь как Яблоневка говорила и говорит? Не ходил мой батенько, не ходил, а как пошел, так и ворота на спине принес. Ну вот, и с Хомой что-то сталось в ту самую памятную минуту, когда проснулся он утром и увидел вокруг головы Мартохи серебристое сияние, какого раньше никогда не замечал… А все по какой причине? Да, видно, по той причине, что раньше как был себе, то ничего не имел себе, а как пошел себе, то выстругал неструганого строгача.

Итак, полз по дороге навстречу грибку-боровичку самоходный комбайн в туче подольской пыли.

— Гей, Хома, дай закурить-залюлячить! — попросил комбайнер, остановив машину и соскакивая на землю.

Закурили-залюлячили с комбайнером дядькой Павлом Нещеретом, который сам о себе говорил, что ума у него полна палата, да дома пустая хата. А потом Хома и спрашивает:

— Ведешь комбайн на технический осмотр?

— Ага, на технический осмотр, что-то в нем барахлит.

Старший куда пошлют зыркнул вполглаза на комбайн:

— Я тебе, Павло, и без техосмотра все скажу. Не отрегулирован зазор между барабаном и декой — раз. Стерлась звездочка вариатора в мотовиле — два. Гидроцилиндры в мотовиле ни к черту не годятся, надо менять — три.

— Ты так говоришь, будто ты мастак в нашем деле!

— Мастак. — И, взглянув на яблоневского механизатора так, что насквозь всего его увидел, Хома спросил: — Вчера пиво у буфетчицы Насти пил? Пил. Нынче голова трещит? Трещит. Печенка стонет? Стонет. Душа неймется? Неймется. А душа не сосед, ее не выставишь вон.

— Ты, Хома, часом не записался в ясновидцы?

— А ясновидящим, Павло, не надо записываться в ясновидцы. Только гляди не потеряй ключи из кармана, там у тебя дырка.

Павло рукою в карман шасть — и вправду дырка, и вправду ключи вот-вот выпадут. Вылупил на грибка-боровичка глаза, будто его чем заклинило, и молчит, хоть бы одно словечко-воробей изо рта выпорхнуло. А Хома надулся, как та сова, что знает, где куры ночуют.

Потопал грибок-боровичок дальше, а его грузовик догоняет, тянет за собой вместо прицепа цистерну, в которой органические удобрения в поля вывозят и разбрасывают. Хома не успел руку поднять и проголосовать, как уже сидел в кабине рядом с шофером.

— Так говоришь, аммиачную воду разливал? — поинтересовался.

— Так говорю, аммиачную воду, — ответил шофер.

— А перед этим торфофекальный компост, говоришь?

— Так говорю, перед этим торфофекальный компост. Заела в той технике какая-то холера!

— Вакуумная система у тебя ни к черту.

— А вы заглядывали в ту систему?

— И гидросистема кашляет.

— Да ну?!

— Скажи, у тебя в затылке стреляет? — допытывался грибок-боровичок.

— А вы откуда знаете, что стреляет, чтоб ему пусто было?!

— Останови, я тут сойду… Откуда знаю? Потому что насквозь вижу твою машинерию — и тормоза, и редуктор, и карданную передачу.

— А как догадались, что в голове стреляет?

— Не только в голове стреляет, а и поясницу ломит, ха-ха-ха. Потому как не только механизмы вижу насквозь, а и все-все твое нутро. Разве забыл, что на безлюдье и Хома человек, а с Гапкой уже и люди? Спасибо, что подвез.

Грибок-боровичок выскочил из кабины, а машина как остановилась посреди дороги, так и стояла, удивленный шофер все смотрел и смотрел Хоме вслед, а от разбрызгивателя жидких органических удобрений тянуло ядохимикатами, гербицидами, бардой. И думалось шоферу: «Э-э, наш Хома не так за дело берется, как тот свекор, что пеленки полощет!»

Скажите, а разве Хома должен был сопротивляться этим чудесам — так, как упирается кот на льду? Конечно, нет, поэтому старший куда пошлют не сопротивлялся, хотя, может, и не гордился так, как иной раз гордится вдова поминками, что справила по мужу-покойнику. Ибо, как говорится, не о том речь, что в хате печь, а о том речь, что если не палкой, так жердиною.

— Здравствуйте, Диодор Дормидонтович! — поздоровался Хома с директором школы товарищем Кастальским, который торопился в школу с портфельчиком, а из портфельчика выглядывала жареная гусиная ножка, завернутая в газету. — Какой-то бес женится, а нам каравай лепить, эге?

Диодор Дормидонтович прошел мимо него по улице не останавливаясь, словно грозовая туча по небу, а грибок-боровичок мгновенно догадался: «Озабоченный, потому что не успел все разложить в голове по полочкам. Ты ж глянь, какой мастак, как ловко переставляет с полочки на полочку все те мысли, что вчера вечером перепутались. А какие же это мысли директор сегодня складывает на самой верхней полочке, чтоб под рукою были? И все ведь чужие мысли, не свои, а хочет выдать их за свои. Здесь и Квинтилиан: лгун должен иметь хорошую память. И Тацит: подхалимы наихудшие из врагов. И Демокрит: надо говорить правду и избегать многословия… А еще, смотри-ка, сложил на верхней полочке умные мысли Монтескье, Плутарха, Вольтера, Канта… Ишь, какую славную мысль нашел у Сенеки: жестокость всегда рождается от непосредственности и слабости… Ну, пускай директор раскладывает чужие мысли по полочкам в голове, а мне, Хоме, почему б и не посмеяться, когда один великий человек сказал, что смех — это человеколюбие, когда другой великий человек сказал, что смех — это солнце, которое прогоняет зиму с человеческого лица, когда третий великий человек сказал, что смех оздоравливает душу. А юмор, как уверяют не менее светлые умы, чем я сам, — это спасательный круг на волнах жизни, юмор переносит душу через пропасти и учит ее превозмогать свое горе, потому что если я веселый — значит, я славный человек, а подлецы редко бывают веселыми людьми!»