И вот, склонив седую голову на плечо своего спасителя грибка-боровичка, долгожитель Гапличек похромал к дверям чайной, а за ними и толпа любопытных потянулась, чтобы выпить и потолковать про чудо.

Резонно будет отметить, что начальник районной милиции сам товарищ Венецийский далеко, у него в районе таких, как грибок-боровичок, тысячи, за каждым не уследишь, руки не дойдут, но куда сельсовет смотрит? Ведь именно сельсовет должен отвечать за тех, кто дружно прожил целую жизнь со своей родной женой, ничего такого за ней не замечая, хотя, казалось бы, можно было заметить если не перед войной, то уж после войны, когда хозяйство из руин поднимали. И вдруг нате вам — нимб засветился над Мартохиной головой! Да где же тот нимб раньше был, почему не светился? А может, это уже в голове старшего куда пошлют засветилось? Все это следовало проверить, а проверив — и доложить куда следует.

Ну а Хома чем дальше — тем все больше: теперь каждого насквозь видит. Ну, пусть бы насквозь видел комбайн, трактор или какую-нибудь другую машинерию, техника — дело мертвое, без нервов. Но скажите, кому это понравится, когда его видят насквозь? Видят, какие мысли и на какие полочки разложены?

А то еще, ха-ха-ха, косит человек на лугу не сено, а будто бы косит оперу знаменитого Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», подрубает под камень то арию Одарки, то срезает каватину Карася!..

Ладно еще, когда заклинаниями, силой и красотой могучего украинского слова Хома сумел привлечь вечную спекулянтку и пройдоху Одарку Дармограиху к колхозному труду, привил молодице чувство трудовой совести. Но ведь разве не произошел форменный конфуз с долгожителем Гапличком? Ну, воскресил старика из мертвых, это правда, от правды не спрячешься, мастерски-таки поворожил могучим украинским словом. Но для чего воскресил? Чтоб долгожитель, прочухавшись, опять подался прямиком в чайную?

Сельсовет, конечно, в Яблоневке есть, а в том сельсовете, само собой, имеется и председатель Игнат Васильевич Перекучеренко. Как это уже между прочим отмечалось, фамилии в жизни встречаются всякие, и наш народ персональной ответственности не несет за те фамилии, которые он носит. Широко известны всякие там Кучеровы, Кучеруковы, Кучерявые, Кучеренко, а вот яблоневский председатель сельсовета — аж Перекучеренко! Он, видать, в мокрое лето родился, потому как высокий вырос, а может быть, вырос он в большом лесу, рядом с водой. Размашистый и ловкий, таким в старину бы да старинные версты мерить; проворный и деятельный, наверное, со всяким делом смог бы управиться одними кивками и жестами; крепкого здоровья, потому что всегда держал ноги в тепле, а голову в прохладе — такому бы век жить на земле.

Но у него — и ловкого, и проворного, и здорового — у Перекучеренко водился один небольшой недостаток. Этот недостаток у кого-нибудь другого остался бы и незамеченным, а у председателя сельсовета маленьких недостатков не бывает, у председателя сельсовета и маленький недостаток кажется большим.

Игнат Васильевич, который будто бы вырос в большом лесу, да еще и рядом с водой, заикался. Случалось, какое-нибудь слово он зачинал еще в селе, а роды этого слова уже принимал где-то на лугу. Какая-нибудь мысль у Перекучеренко давала первые ростки вечером, когда толченую картошку запивал кислым молоком, расцветала эта мысль в полночь, когда во сне прижимался к разомлевшей от тепла жене, а плодоносила эта мысль утром, когда в мир и благословлялась.

Кстати сказать, Перекучеренко по причине заикания и некоторого тугомыслия своей будущей жене, молодой учительнице яблоневской школы Оксане Максимовне, признавался в любви три дня. В первый вечер, провожая девушку от клуба домой, только и вымолвил: «Оксана!..» И замолчал. Правда, в это слово было вложено столько пылкой нежности, что оно могло обжечь ему губы. В другой вечер, как бы случайно повстречав девушку возле промтоварного магазина, сказал ей: «Тут такое дело!..» И замолчал, будто опять обжегся. На третий день поджидал девушку уже у ее хаты. И наконец полностью засвидетельствовал свои чувства: «Давай поженимся».

Поженились, жили мирно, постарались на двух девчушек, что удались в свою говорливую маму и не заикались. Но когда Игнат Васильевич пытался высказать своим дочкам-проказницам наставление и, произнеся слово или два, замолкал, Оксана вспоминала:

— Эге ж, тут такое дело!

Как это ни странно, председатель сельсовета Перекучеренко сразу же переставал заикаться, когда случайно встречался с грибком-боровичком. Увидев Хому в коровнике, в чайной или на сельской дороге, Перекучеренко чуть-чуть усмехался и ощущал, как какая-то эфемерная сила притягивает его к Хоме. А поскольку он не мог противиться этой силе, то вступал в разговор со старшим куда пошлют. И заикание — будто рукой снимало, говорил — будто вышивал, будто вилами по воде картины рисовал. А на каждое слово грибка-боровичка хохотал так, будто не к добру. Стоило Хоме что-нибудь сказать («О, гляньте, вон тот пес взбесился и со двора бежит, чтоб хозяина не укусить»), как председатель сельсовета начинал так смеяться, что даже за живот хватался. Ему, наверное, уже пора было ехать на прием к председателю райисполкома, а Перекучеренко все возле Хомы увивается — и ни на одном слове не заикается!

Скажете, это такая же правда, как из одного рака полная сума — еще и клешня висит! Между тем хотя собачье слово неба и не достигает, но и собака впустую не лает, что уж тогда про нас говорить, когда мы крутимся, будто тот пес, забывая, что свой хвост не догонишь…

А только ведь как повелось? Повелось так, что перед важной поездкой в район или в область председатель сельсовета непременно стремился увидеться с грибком-боровичком. Встретившись, наглядится на того, кто сквозь землю прошел, красную шапочку нашел, нахохочется от пуза, — и уже не заикается, и уже готов или доклад прочитать с трибуны, или умное слово вставить в беседе.

Как-то старший куда пошлют говорит председателю сельсовета:

— Игнат Васильевич, вы же все-таки власть в селе, а бегаете следком за мной, будто привязанный, будто я то ли межу вам перепахал, то ли в борщ начихал. Раз есть у вас такая нужда, наведывайтесь лучше ко мне домой.

И Перекучеренко повадился в хату Хомы, чтобы, наглядевшись на грибка-боровичка и нахохотавшись вволю, полечиться от заикания, от которого никакие врачи излечить не могли…

Неспроста говорят: людская молва что морская волна. Немало таких гостей наведывалось к сельскому ясновидцу. Ладно, у Перекучеренко был природный недостаток, и некоторые из тех, что со всех сторон шли к Хоме, тоже имели врожденный недостаток. Но ведь не все, не все! Один заикался, потому что в ночи со своей законной женой повстречался — да и перепугался! Другой заикался, потому как его в Сухолужье погнали с должности колхозного кладовщика и сказали, чтоб в тюрьму собирался. Третий заикался, ибо хотя в Липовке в сельмаге и проторговался, но еще не попался. Какому-то мужчине из Кривошеев сводило судорогой красное, как раскаленный чугунок, лицо, когда он пытался сказать: «Мне совесть не дает спать». Дядька из Чудов, который работал учетчиком, начинал заикаться, когда видел: как бы он в середине людского коллектива ни держался, а неожиданно для себя или наперед вырывался, или в хвосте оставался.

Так вот, всякие заики наведывались к Хоме — и такие угодливые, что хоть к ране прикладывай, и те заики-лентяи, которые воз не тянут, и те заики, что вымоют ложки — да и выльют борщ! Грибок-боровичок то свинье пойло готовил, то из-под коровы навоз вычищал, а то правой рукой Мартоху по вечерам обнимал, а этим заикам большего и не надо. Они следком за грибком-боровичком увязывались или к свинье, или к корове, или к Мартохе — и хохотали. Хома ложку после молочного киселя облизывает, на космический спутник в небе любуется, лягушачий концерт в камышах слушает — заики знай себе хохочут. И, казалось бы, не с чего хохотать, а они для своей пользы и для своего здоровья все хотят как можно больше хохота урвать. А больше всех старается тот, что из Сухолужья, бывший колхозный кладовщик, которому велели в тюрьму собираться; и тот из Липовки, что проторговался, да пока что не попался; и тот из Кривошеев, что никогда совести не знал — да и ту продал.