После сей вторичной неудачи, приведшей в стыд короля Батория, коронный его канцлер и великий гетман Ян Замойский вздумал лестью преклонить монахов к сдаче монастыря. Он через десять дней после приступов прислал им из Пскова икону Благовещения Богородицы, писанную на стекле, якобы из Иерусалима полученную, с резным образцом дома Иосифова и при них увещательную грамоту[38], коей сперва укоряя монахов, что они облили-де святое место кровью, ловили и били королевских людей, а иных и доселе у себя в монастыре держат, воспротивились малому отряду, посланному не для разорения монастыря и церквей, которые король почитает, а для того чтобы вывести из монастыря таких монахов, живущих не по-христиански; потом, уведомляя, что он идет к ним с войском и пушечным снарядом, увещевал их, чтобы они, сдав монастырь, стрельцов из монастыря выслали или и сами со всем имуществом вышли, куда хотят, либо спокойно оставались бы, но королевских людей пленных с их имением сохранили бы. Иначе, писал он, не буду я виновен, что разорится все святое место, осквернятся святые церкви и прольется много христианской крови. По прочтении сей грамоты и монахи, и ратные решились единодушно не сдавать монастырь и защищаться до смерти. Для объявления ответа сего на Замойского грамоту они выбрали одного схимонаха, именем Патермуфий, который, облачась во всю схимническую свою одежду, вышел на стену и сквозь стенное окно сказал присланным о решении своей братии; а она со стен то же повторила криком своим и вслед за тем пустила выстрелы в осаждающих. После сего наступившие сильные морозы принудили неприятеля прекратить приступ и довольствоваться одним только непропусканием никого ни из монастыря, ни в монастырь до самого заключения мира; а один отряд его занял было Изборск, но там все они взяты были в плен и отправлены в Москву. Пленных было дворян 103, а простых – 60 человек, как пишет поляк Папроцкий.

Между тем отправленное в прошлом еще году от царя посольство к папе Григорию XIII было успешно, и в то самое время, когда Баторий еще из Великих Лук двинулся ко Пскову, ехал уже от папы к царю иезуит Антоний Поссевин, славный в тогдашнее время успехами в папских посольствах по разным государствам. Он прибыл в Старицу 1581 года в августе и привез папские грамоты царю, царице и царевичам. После переговоров с царем он отправился с доверенностью о мирных договорах к королю Баторию под Псков и прибыл в сентябре, в первых числах, то есть в самом первом жару осады и твердого предуверения Баториева в несомненном успехе. А потому первые предложения

Поссевиновы о съезде обоюдных послов для мирного договора Баторием были отринуты. Он и гетман его Замойский слышать не хотели о какой-нибудь уступке, а особенно Лифляндии; объявили посреднику сему, что они не намерены посылать на съезд своих послов для переговоров; что не они, а царь имеет нужду в мире; что рвения своих войск унять они не могут; что, несмотря на приближающуюся зиму, будут во всю оную продолжать осаду Пскова; что для войска их строятся уже дома, землянки и избы; а по взятии Пскова намерены продолжать завоевания свои внутри России; к договорам же не приступят до тех пор, пока царь всех своих людей и войска не выведет из лифляндских мест. Ибо в 15 тамошних городах еще оставались оные. С таким ответом Поссевин в следующем октябре месяце наступившего, считая с сентября, 1582 года послал известие к царю в Старицу. По получении оного на другой же день царь с совета окружавших его бояр отвечал Поссевину, что он соглашается уступить королю все лифляндские города и местечки, но чтобы и он уступил царю все завоеванные им русские города от Двины; а для договора выслать обоюдных послов на полотскую дорогу между Порховом и Заволочьем, в Запольский стан, и в замирение не включать шведского короля. Последней статьей, может быть, царь предоставлял себе время потерю Лифляндии заменить завоеванием Эстляндии, а лифляндские и шведские историки пишут, что оная внушена была ему иезуитом же Поссевином с согласия и короля польского, завидовавшего успехам оружия шведов и неискренне соблюдавшего союз свой с ними. Неудачи под Псковом, о которых и не знал царь, а слышал даже о взятии его, как говорит Псковская летопись, более всего преклонили Батория к согласию на переговоры, и он, думая Псков принудить к сдаче одним облежанием и голодом, какой сам терпел, назначил пока от себя на съезд бояр своих – Стефана Зборовского, воеводу Брацлавского, Альбрехта Радзивила, князя Олыкского, маршала Литовского и переводчика-секретаря Михаила Гарабурду; а 14 ноября, подписав проезжие грамоты русским послам, оставил под Псковом гетмана Замойского и сам уехал для сбора новых войск, припасов и денег на сейм в Варшаву, а за ним ушло и все охотническое литовское войско, не обещавшись и возвращаться.

Король отправился через Остров и Красный город на Люцен к Динабургу, но обоз его потерпел на пути от засадных по крепостям русских войск, а оставшийся при Пскове его великий гетман Замойский с польскими жалованными и с приведенными из-под Старицы Радзивиллом войсками довольствовался только рассылкой своих отрядов около города и содержанием его в блокаде; а 600 литовцев, оттуда же возвратившихся, выпросились квартировать по деревням около Порхова. Из польских же волонтеров немногие при нем остались. Осажденные между тем не переставали делать вылазки и многих убивали, а иных захватывали в плен и через них допытывались о состоянии осадных войск. Были даже и перебежчики, от неприятелей приходившие в город, но, по сказанию Гейденштейна, пойманный на вылазке, а потом оказавшийся перебежчиком от Шуйского подъячий Савва Сутурма открыл также неприятелю все внутреннее состояние города, и Замойский узнал от него, что, если прерваны будут к осажденным все подвозы припасов и подход войск, то немногим более мая месяца держаться они смогут, но осаждающие еще больше терпели нужды во всем. В сей крайности, по словам того же историка, Замойский уже думал развести войска свои по городам, в Печоры, Порхов и Гдов, или, если найдет в сем затруднение, то построить засеки по дорогам от сих городов и от Новгорода для засады своих войск, а самому с частью оных идти на Новгород к озеру

Ильмень, к Старой Руссе и к Осташкову и разъезжать по новгородским, тверским и московским волостям. Такие намерения, хотя и не исполненные, доказывали действительную его крайность. Но он удержался еще при Пскове в облежании, а отводные свои стражи от Снетогорского монастыря до города и верховья Псковы-реки по гдовской дороге усилил еще отрядом пехоты и малого разряда пушками, назначив дневные и ночные знаки маячные: ночью огонь, а днем флаг. 6 декабря, дабы выманить на вылазку осажденных, подпустил он под самые стены свой обоз, сделав засады в дождевых вырытых около города ямах. Но граждане в сей праздничный день не вышли. На другой день он повторил то же, и тогда граждане выпустили конницу, которая, устремившись к обозу, увидела, однако ж, засаду и успела возвратиться в город, оставив на месте около 30 человек и в полону до 12 детей боярских, в числе коих был знаменитый храбростью Петр Колтовской. Гейденштейн отдает в сем случае честь русским лошадям, на взгляд малым и безобразным, но быстрейшим, нежели наилучшие украинские, бывшие под венгерскими боярами. За сие, однако ж, по свидетельству того же историка, Шуйский взаимной засадой и вылазкой за Псковой-рекой отомстил им. Сверх того, и со стен большими пушками проникал он в самые их станы, даже сквозь тройную ограду насыпных коробов. Последнюю сильнейшую вылазку конными и пешими сделали граждане на самые станы неприятельские 4 января и более 80 чиновников при оной убили, а многих в плен захватили. Но польские историки во всех вылазках приписывают только своим преимущество. В распоряжении сих вылазок особенно отличался мудрый воевода князь Иван Петрович Шуйский, на которого за то более всех злобствовал неприятель. Псковский описатель сей осады рассказывает ужасное злоухищрение его над жизнью сего воеводы.