Тут Вульт надолго опустил глаза в свои бумаги, а потом опять взглянул на Вальта.

– И в чем же различие? – спросил нотариус.

– Этим же вопросом задается и моя хвостатая звезда, – ответствовал Вульт. – Никакого различия. Потому что, согласно Бехштейну[9], свинячих ежей в природе не существует: раньше за них принимали либо самок, либо детенышей обыкновенных ежей. Со свиными барсуками дело обстоит так же. Что толку, о, романтические авторы (читал Вульт дальше по бумажке, периодически поднимая глаза, чтобы придумать еще какую-нибудь колкость), если вы будете выворачивать свои листы изнаночной стороной к небу? Они опять повернутся книзу: роса – как происходит и с положенным на землю стеклом – выступит лишь на той их стороне, что обращена к земле; так и у наэлектризованной кошки сперва надо выманить искру из хвоста, прежде чем другая выскочит из головы, и наоборот. Черт с вами, будьте, как вам хочется, «живыми», только – в открытую; живите своей ужасающей любовью, ибо это умеет любое животное и любая девица (которая, правда, по сей причине почему-то считает себя благородным существом, поэтессой и мировым бриллиантом в особой оправе); только не пытайтесь вступить с кем-то в дружбу: ибо для любящих животных дружеские отношения – такая же редкость, как и для вас. Вы ведь никогда не учились (по письмам ли Иоганна Мюллера, или по Ветхому Завету, или по сочинениям древних) тому, что такое священная дружба и в чем ее высокое отличие от любви: что она представляет собой не стремление половинчатого духа к своей супружеской или какой-то еще половине, но – стремление целого к целому, брата к брату, некоего божества к некоему универсуму – скорее ради того, чтобы создавать что-то и потом любить, чем чтобы любить и уже потом что-то создавать…..Так оно и продолжается в моей хвостатой комете, – заключил Вульт; и не удержался, слегка пожал руку брату, чья (прочитанная им недавно) глава о дружбе буквально влилась, подобно светлой и теплой струе врожденной крови, в его сердце.

Вальт, казалось, пришел в восторг от услышанного; но все-таки стал задавать вопросы: а не возникает ли дружба часто уже после любви и заключения брака, иногда даже к той же личности, – не является ли самый верный любящий, именно поэтому, и самым верным другом – не заключено ли в любви больше романтической поэзии, чем в дружбе, – не переходит ли любовь, в конце концов, в любовь к детям – не слишком ли суровые картины набросал брат, – и еще много чего хотелось Готвальту смягчить или упростить. Однако Вульт очнулся от мимолетного чувства растроганности (и от ожидания похвал, не связанных с таким количеством оговорок), сделался глухим к Вальтовым попыткам оправдать человечество и пожаловался: мол, он уже сейчас предвидит, как Вальт будет раз за разом портить ему удовольствие от злорадства, добавляя слишком много сахара – что еще хуже, чем пересолить; флейтист добавил еще, что в их «Яичном пунше, или Сердце» как раз «сладкие» сцены больше всего выигрывают за счет соседства с самыми острыми: ведь и у человека за острыми ногтями спрятана самая нежная и чувствительная плоть; «Однако, – продолжил Вульт, – давай теперь поговорим о более приятных вещах: о семерых, желающих обокрасть наследника, против которых я, чтобы помочь тебе, пытаюсь кое-что предпринять! Я должен посидеть с тобой и обсудить это».

– Но сперва о другом, приятном! – попросил Вальт и рассказал брату о божественного вида юноше в красном: как тот, подобно богу-громовержцу, оседлавшему птицу бури, проскакал между Авророй и Иридой под синим небом – словно через триумфальную арку. – Ах, – закончил он, – если бы я мог дотронуться до его руки! Вот о чем я думал сегодня, после того как закончил главу о дружбе. А ты этого юношу знаешь?

– Да нет, не знаю я твоего, разрази меня гром, – божества! – холодно сказал Вульт, беря трость и шляпу. – Смотри не покройся плесенью в своем аистовом гнезде – лучше прогуляйся, как собираюсь сделать я, по Долине роз, где сейчас можно одной сетью для свиней поймать весь хаслауский бомонд, включая таинственного незнакомца. Не исключено, что я найду там для тебя искомого громовержца – думаю, речь идет о графе Клотаре. – Нет, мой друг, я намеренно отправляюсь туда не с тобой; и ты тоже в публичных местах не показывай виду, что мы знакомы, если я по слабости зрения подойду к тебе слишком близко: ведь я должен сделать себя слепым – то есть для других людей, хочу я сказать. Адьё!

Через три минуты нотариус, не заметивший раздражения Вульта, уже радостно ступил на зеленую дорогу, ведущую к хаслауской Долине роз, которая отличается от одноименного красивого парка в Лейпциге главным образом тем, что в ней действительно имеются и розы, и долина, а потому она больше напоминает Фантазию под Байрейтом, преимущества которой – перед ней – заключаются разве что в кондитерского вида арабесках, в фантазийных цветах и парадных колоннах. Вальт мог бы подумать, что и не выходил из города, потому что половина горожан направлялась туда же, куда и он; и все закоулки его души наполнились солнечным светом при мысли, что он идет среди других людей – которые, в свою очередь, идут, или едут, или скачут верхом вместе с ним. Справа и слева от дороги располагались луга, колышущиеся хлебные поля и лето. Из города в этот зеленый теплый мир изливался послеполуденный звон церковных колоколов; и нотариус устремился мыслями в церкви, где сейчас прихожане устремлялись мыслями из церквей и находили божественными и его самого, и вольную жизнь на свежем воздухе: они сидели в тесных, холодных, каменных церквях, на длинных пустых скамьях, томясь каждый сам по себе, – с красивыми широкими полосками солнечных лучей на боках и с надеждой, что, едва закончится служба, они как можно скорее зашагают вслед за ним.

Люди словно косяки сельди заполняли бухту Долины роз. Лиственные деревья, расступаясь, показывали Вальту сияющий открытый стол июльского воскресенья, представляющий собой совокупность расставленных под деревьями одноногих столиков. – «Как же замечательны, – сказал себе нотариус, – это повсеместное передвигание стульев, установка тентов, беготня официантов в зеленых фартуках, освобождение от шалей и тросточек, откупоривание бутылок, поиски подходящего столика, мелькание гордых шляп со страусовыми перьями, дети в траве, музыканты на дальнем плане, которые наверняка сейчас начнут играть, теплые цветущие девичьи лбы, похожие на просвечивающие сквозь белые вуали садовые розы, мешочки с рукоделием, золотые якоря, и крестики, и другие дамские украшения, это великолепие и эти надежды, и то обстоятельство, что всё больше людей устремляется сюда! – О, мои дорогие, я вам всем желаю порадоваться от души!»

Сам он сел к стоящему на отшибе столику, чтобы никому не мешать. Убежденный, что его тихое удовлетворение представляет собой истинную сахарную глазурь, он сидел и радовался тому, что сейчас почти во всей Европе веселое воскресенье, и не хотел ничего, кроме возможности видеть всё новые человечьи головы, потому что каждую он как бы обнимал глазами, как бы ощупывал: не принадлежит ли она юноше в красном, ради которого раскрылись лепестки его души.

Мимо прошел представитель духовного сословия, и Вальт, не поднимаясь со стула, снял перед ним шляпу, потому что подумал: священники, привыкшие к тому, что уже сам цвет их сутаны в сельской местности приводит в движение любой головной убор, в городе должны испытывать боль всякий раз, как проходят мимо закоренелого гордеца. Священник пристально взглянул на нотариуса и решил, что не знает его. Теперь к Вальту приблизились два всадника, у одного из которых было недостаточно средств для жизни, а у другого вообще никаких: Вульт и Флитте.

Эльзасец, богато одетый и веселый, гарцевал на пританцовывающем коне – хотя его te deus laudamus сплошь состояли из laus deo, – под напеваемую им же мелодию, среди своих знакомых, то есть всех присутствующих: его любили все, кому он не успел задолжать. Он в радостном расположении духа переносил ту неприятность, что на короткое время привлек к себе всеобщее внимание как человек, проворонивший часть Кабелева наследства, которую еще раньше тиражировал в качестве залога так часто, будто это была реликвия, голова святого, – и распределял между теми, кто ему верил: потому что марсельский корабль, приносящий ему большие, столь же часто закладываемые дивиденды, на сей раз что-то уж слишком долго отсутствовал. Вальт удивился и обрадовался, увидев, как напевающий всадник – который приветствовал всех дам, дерзко дотрагивался до их вееров, зонтиков и браслетов с медальонами, который еще более дерзко приподнимал двумя пальцами с каждой белой груди и подносил к своим глазам кулон или часы на цепочке, – как этот танцующий всадник остановился именно перед столиком трех самых уродливых женщин, достал для них воды и подозвал к ним официанта, даже привел красивых подруг. Это были три дамы из семейства Нойпетера, которым Готвальт вчера вручил свои визитные карточки. Очень скоро эльзасец, перемещаясь от столика к столику, наводнил всю Долину роз рассказами о сидящем здесь же молодом человеке в сюртуке из китайки, унаследовавшем состояние старика Кабеля; но Вальт, уделявший так много внимания другим и так мало себе, благодаря своим человеколюбивым грезам избежал осознания того неприятного факта, что на него все косятся. – Под конец Флитте подошел непосредственно к нему и, громко с ним поздоровавшись, тем самым выдал его всему купеческому сообществу. Похоже, что из семи резервных наследников этот веселый попрошайка меньше всех других злобился на Вальта; нотариус, со своей стороны, тоже отнесся к нему с сердечной симпатией: потому что Флитте взял у музыкантов тарелку и сам понес ее по кругу; Вальту так захотелось вознаградить его, бросив туда большой наследственный куш.