Единственное, что его огорчало: все лица, даже самые молодые, играли сейчас роли стариков, тогда как на сцене, как на Олимпе, всегда, когда этого требует программка спектакля, царит вечная юность.

В вечерних сумерках внимание Вальта привлек человек с застывшим выражением лица, который переговаривался со всеми, но каким-то странно глуховатым голосом, и часто, когда ему задавали вопрос, вместо ответа подходил вплотную к спрашивающему, бросал на него черный грозовой взгляд и потом отворачивался, не произнеся ни слова. Казалось, он тоже принадлежал к Плодово-Ягодному обществу Фрэнцеля; но, с другой стороны, прочие члены общества смотрели на него с любопытством. Так вот: он потребовал, чтобы ему принесли дыню и пакетик «Спаниоля», разрезал плод на дольки, высыпал сверху содержимое пакетика и стал сам есть эти сдобренные табаком дольки и предлагать их другим. Как раз в ту минуту, когда были принесены светильники, незнакомец поднес свою тарелку удивленному нотариусу, который теперь ясно разглядел, что лицо этого господина скрыто под маской – но не деформирующей, а напоминающей железную маску, которая так поразила его фантазию давним ужасом. Вальт, вздрогнув, лишь молча поклонился; но что-то в этом человеке ему понравилось, и он отхлебнул вина.

Затем Маска – даже сам этот phrasis, если позволительно так обозначить одно слово, в представлении Вальта был как накрытая черным покрывалом повозка, в которой скрывается то ли мертвец, то ли живой тигр, – вспрыгнул на подоконник, открыл форточку и спросил актеров, полагают ли они, что сумеют выбросить в форточку яйцо. «А зачем это?» – проворчал один; «Почему бы и нет?» – откликнулся другой. Тут Маска, зажав что-то в кулаке, прочертил рукой в воздухе несколько незримых линий и холодно сказал: «Теперь уже не сумеет ни один!» Он объявил, что заплатит за все яйца двойную цену, если кому-то удастся выбросить через форточку хоть одно яйцо. Актеры, один за другим, принялись швырять яйца – и все промахивались; Маска удвоил обещанную награду – напрасно; Вальт, который у себя в деревне очень часто играл в швыряние камушков, раскошелился и тоже стал бомбардировать окно купленными на грош яйцами – с таким же успехом он мог бы метать снаряды без пушки. По оконному стеклу уже стекало столько желтков, словно их собирали с целого инкубатора или птичника.

«Пожалуй, хватит, – сказал человек в маске. – До завтрашнего вечера, до этого же часа, в окне будет сохраняться враждебная яйцам сила; а потом каждый из вас легко сумеет пробросить яйцо». И с этими словами он вышел. Хозяин лишь усмехался, ничему особо не удивляясь; он, казалось, думал о том, как завтра предъявит табличку со счетом за убытки, превратив ее в наилучший соколиный питомник: из разбитых яиц он выведет хищных птиц, и каждая из них принесет ему в своих когтях добычу.

Поскольку человек в маске все не возвращался, нотариус (с мыслью: «Боже, чего только не случается с путешественником за какие-то двенадцать часов!») тоже вышел из трактира, будто жаждал новых чудес, – чтобы в сумерках прогуляться на свой манер по пригороду. Пригород он предпочитал городу: потому что первый уже обещает появление второго, но сам еще расположен наполовину в сельской местности, среди полей и деревьев, и всячески демонстрирует присущую ему свободу и открытость.

На успев далеко отойти, Вальт встретил – после сотни глаз, в которые успел заглянуть, – пару синих, которые заглянули глубоко в его глаза и которые принадлежали такой красивой и прекрасно одетой девушке, что он невольно снял шляпу, когда она проходила мимо. Она зашла в открытую торговую галерею. Поскольку среди всех недвижимых мест торговая лавка играет такую же роль, какую почтовая карета – среди движущихся (а именно: это свободная зона, где романист может собрать самых разномастных персон): Вальт поступил с собой так, как если бы был автором романа о себе самом, и направил себя в галантерейную лавку, где, впрочем, не купил ничего, кроме ленты для косички (с помощью коей надеялся хоть в какой-то мере связать себя с Синеглазкой).

Прекрасная барышня торговалась за пару мужских замшевых перчаток; пытаясь сбить цену, она, так сказать, поднималась по лестнице крейцеров, на каждой ступеньке останавливаясь и произнося длинную хулительную речь по поводу этих самых перчаток. Удрученный нотариус до тех пор стоял с лентой в руке перед прилавком, пока все речи не закончились, торг не достиг верхней ступеньки лестницы и барышня, отказавшись от мысли о покупке, не швырнула перчатки продавцу. Вальт – который стеснялся даже пристально взглянуть на то, что продается в той или инои лавке, поскольку случайно мог влить в грудь стоящего за прилавком человека напрасную надежду на выгодную сделку, – огорчился из-за того, что барышня с ласковыми глазами оказалась такой неуступчивой, и покинул торговую галерею, поступив с красавицей так же, как она – с перчатками. Красота и корыстолюбие (или скупость): в его представлении это были противоположные полюса. Женщины, как правило, когда делают покупки (но не когда что-то продают), менее великодушны и более мелочны, чем мужчины: потому что они недоверчивее, осмотрительнее и боязливее; а сверх того, скорее, привыкли к маленьким тратам, чем к большим. Синеглазка обогнала Вальта и обернулась; однако и он обернулся и смотрел на почтовый дилижанс, потому что услышал за спиной звуки рожка и цоканье лошадиных копыт. Его фантазии что-то в этом почтовом рожке не нравилось, а что именно, он бы не мог сказать; в конце концов он понял, в чем дело: этот почтовый рожок – в отличие от любого прежнего, который был для него рогом изобилия и протянутыми к нему чуткими рожками будущего, – не внушал никакого тоскования (разве что – по самому тоскованию), потому что звуки его ничего не живописали и не обещали кроме того, что нотариус в данный момент и так имел – незнакомой земли. А еще человека, находящегося в пути, часто делает равнодушным по отношению к почтальонам то обстоятельство, что человек этот знает: для него у них почты нет.

В «Людовике XVIII» нотариус застал того самого почтальона, уже спешившегося. Вальт уставился на него, и почтальон спросил: как, дескать, его зовут. Вальт спросил, зачем ему это знать. Тот ответил: дескать, если его зовут, как звали, то на его имя есть письмо. Адрес на конверте был надписан рукою Вульта. Там еще значилось: «Просьба к достопочтенной почте: если господина X. не окажется в Альтфладунгене, отправить письмо обратно, господину ван дер Харнишу, проживающему у театрального портного Пурцеля».

В письме Вульта значилось:

«Я только сейчас вылез из-под перьев – тогда как ты, наверное, носишь свои уже на протяжении многих верст, или они тебя носят, – и поспешно пишу эти строки, даже не надев чулки, чтобы мое послание доскакало до тебя еще сегодня. Сейчас 10 утра, в 10:30 мое сновидение должно оказаться на почте.

Мне, видишь ли, приснился настолько редкостный и пророческий сон, что я посылаю его тебе вдогонку, невзирая на риск, что ты целый месяц будешь смеяться надо мной. Мне ясно привиделся весь твой сегодняшний и завтрашний маршрут. Если трюкач, создающий сны, обманул меня и в Альтфладунгене письмо тебя не застанет – хотя я готов поклясться, что все сработает, – оно вернется ко мне, и тогда еще вопрос, покажу ли я его когда-нибудь такому насмешнику и шутнику, как ты.

Я видел во сне, сидя на мысу облака, весь северо-восточный ландшафт с цветущими лугами и навозными кучами; между ними двигалась щупленькая, облаченная в желтый сюртучок, ликующая фигурка, обращавшая лицо то прямо перед собой, то к небу, то к земле, – и, конечно, это был ты. Вдруг человечек остановился, достал крошечный кошелечек и завернул в Хэрмлесберг, в трактир. Потом я увидел – сверху, со своего облачного выступа, – как он шагает по долине Розаны, поднимается на гору, минует несколько деревень… Добравшись до Грюнбрунна, он опять скрылся в трактире. Поистине очень поэтично задумал это бог сновидений: что каждый раз – за шесть минут до того, как ты входил в трактир, – он позволял мне увидеть, как туда же проскальзывает существо, очень похожее на тебя, но только более сияющее, гораздо более красивое, с крылышками (от которых, когда он ими двигал, исходил то темно-синий, то светло-красный луч, полностью окрашивая в тот же цвет и мое облако); предполагаю, что сон таким образом указывал мне не на тебя – ибо фигурку в длинных штанах и желтом сюртучке я и без того видел вполне отчетливо, – но на твоего гения».