Так вот: я бы не хотел, чтобы ты, имея дело с молодым – новоиспеченным и, соответственно, выпекающим новых должностных лиц – государем, оказал ему упомянутую честь или принял ее от него (а всякий трон, как Везувий, становится выше за счет того, что извергает и разбрасывает вокруг себя вершинное и высокое); аргумент же мой таков: если тебе достанется какая-то значимая должность, будь то мужская или женская, придворная или правительственная, ты сможешь вернуться к спокойной жизни (и получать внушительную пенсию) не раньше, чем после того, как совершишь неустрашимый, поистине чертовски-болыной ошибочный шаг или докажешь свою полнейшую непригодность к чему-то: ведь как раз за это люди, близкие ко двору, обычно требуют и получают отставку и пенсию, как это было и с осужденным Сократом, который посоветовал своим судьям, чтобы они приговорили его к похожему наказанию – к пожизненным бесплатным обедам в Пританее; а насколько ты непригоден к подлинной непригодности, ты и сам знаешь лучше всех… Если во время твоего умещающегося в пядь путешествия у тебя будет возможность выбирать, то посети лучше самый большой европейский двор, нежели маленькие немецкие, которые ни в чем его не превосходят (а уж в достоинствах – меньше всего), разве что в недостатках: ведь и морская болезнь (а что она дает и что отнимает, тебе хорошо известно) гораздо злее буйствует на озерах, чем на морях; ищи для себя блага – при княжеских дворах – скорее в грубых поступках, нежели в грубых словах: потому что добиться прощения последних труднее, а придворный прощает хоть и легко, но затаив в душе яд; и вообще, на этих скользких склонах тронного возвышения веди себя очень осторожно, помня, что там (как это было у греков во времена Гомера[32]) все проклятия следует произносить тихо, ибо громкие обрушатся на голову самого проклинающего; говори князьям, маркграфам, эрцгерцогам, королям правду – но не более грубую, чем та, которую ты говоришь каждому из их подданных: чтобы отличить себя от авторов-республиканцев, которые готовы гнуть спину перед своими издателями, но не перед властителями; перед Мальтийскими Дамами, консулессами, придворными и прочими дамами высочайшего ранга не веди себя как парижская мускусная свинья, то есть не будь парфюмированным животным, предупредительным хамом, который, при всем своем манерничании, перед всем миром проявляет по отношению к женщинам дьявольскую жестокость. Будь самым красивым, самым длинноногим, самым стройным тридцатилетним мужчиной из тех, которых мне доводилось видеть. Короче, оставайся подлинным образцом всяческих достоинств: я прошу тебя об этом как брат! И вообще, старайся не обременять других!

Я заканчиваю это самое длинное серьезное письмо, написанное мною за последние десять лет: потому что уже пробило пол-одиннадцатого, и ему пора отправляться на почту. Но Боже! Вальт, где ты сейчас? Может, ты уже отдалился от нашего Хаслау гораздо дальше, чем на много верст, и теперь на собственной шкуре познаешь, с какой легкостью большое путешествие может выпотрошить человека, вывернуть его наизнанку, как какого-нибудь полипа; и вообще: что это означает, когда гавани, и торговые города, и целые народы проплывают мимо нас или мы (что, в сущности, то же самое) проплываем мимо них; и как трудно бывалому путешественнику не смотреть с некоторым презрением, сверху вниз, на домоседов, которые, может, еще ни разу в жизни не отползали от своей экономной печки дальше, чем на десять миль, и не способны высказать никакого суждения о такой паре путешественников, как мы с тобой. Такие люди, друг, должны хоть раз на собственной шкуре испытать, как тяжело в нравственном смысле некоторым светским гордецам соблюдать британский закон, требующий, чтобы пешеходы, выходящие из города, уступали дорогу тем, кто входит в этот же город[33]: тогда бы они смотрели на нас двоих по-другому… Путешествуй же в свое удовольствие! И следуй за мной, noli nolle.

ф. д. X.

Р. S. Сохрани это письмо, если получишь его (а если нет, то и не надо): в нем содержатся кое-какие мысли для нашего “Яичного пунша”».

Кто бы ни скрывался за Вультовым сном – призрак или человек, – думал Вальт, сон этот в любом случае остается одним из величайших приключений. Эта мысль перенесла его через всю наполненную гостями обеденную залу и вынесла прочь; на романтической хвостатой звезде он взлетел над теми землями, которые нам известны. Фридрихсдоры, большую часть которых он собирался потратить, были золотыми надкрыльями его крыльев, и он мог теперь, не залезая в отцовский кошелек, спокойно заказать себе нёсель вина – даже если предположить, что эльзасец, упомянувший его в завещании, поднимется на ноги.

В таком радостном настроении, ощущая во всем теле легкость, Вальт постоянно прокладывал себе путь туда и обратно сквозь театральную толкотню в зале, словно через хлебное поле, часто ненароком задевал чьи-то рубашки, останавливался перед беседующими группками, даже отважно улыбался, вмешиваясь таким образом в чужой разговор. Вдруг в зал вошла Синеглазка (барышня, недавно не купившая мужские перчатки). Директор труппы принялся при всех кричать на Вину (так он сокращал имя Якобина) за то, что теперь она принесла ему слишком дорогие перчатки. Вальт про себя с удовольствием извинил свойственную ей привычку торговаться, объяснив это старыми театральными обычаями в таких труппах: тем, что у актеров никогда не бывает лишних денег, что всякая золотая пыль для них – как для скрипачей порошок канифоли, целиком сгорающий в пламени искусства. Девушка – пока директор метал вокруг нее громы и молнии – бросала безоблачные взгляды на нотариуса и под конец попросила: мол, пусть господин за нее заступится как свидетель. Вальт так и поступил и очень горячо высказался в ее защиту.

На громовержца, увы, это не произвело впечатления. Но тут снова появился человек в маске. Вальт испугался, увидев своего злого гения. Тот же, казалось, не обратил на него особого внимания, зато тем больше внимания уделил жадному принципалу. Оба начали тихо переговариваться и в конце концов заключили пари: директор выложил на стол десять серебряных талеров, а его конкурент – столько же золотых.

Были принесены: бутылка вина, миска, ложка и свежеиспеченная дешевая булочка. Суть пари огласили перед всей публикой: господин в маске обещает «съесть» с помощью ложки бутылку вина – скорее, чем директор справится со своей булочкой; тот же, как обычно бывает при заключении пари, обещает прямо противоположное. Поскольку шансы спорящих казались слишком неравными, большинство вассалов театрального сеньора завидовали неслыханному счастью своего предводителя: что он так легко – всего лишь съев булочку – заработает два прусских золотых, даже не подлежащие вывозу за границу, и таким образом обогатит ими свою страну.

Состязание началось: господин под личиной поднес миску к своему подбородку и принялся быстро-быстро вычерпывать вино.

Грансиньор и работодатель труппы одним махом выгрыз из булочки неслыханный кус, составлявший, наверное, половину или треть всего кругляка. Ел он тоже неописуемо: ему пришлось двигать на подъязычной кости половину этого хлебного глобуса, размельчать его, мацерировать, то есть отправлять одновременно на сухой и на влажный путь; все служебные мускулы, которыми располагала участвующая в пари ротовая полость, должны были наилучшим образом проявить себя: директор напрягал и запрягал кусательную и височную мышцы, которые, как известно, всегда тянут одну упряжку; затем – медиальную крыловидную мышцу, латеральную крыловидную мышцу и, наконец, двубрюшную мышцу; все эти мышцы, как бы между делом, надавливали на необходимейшие слюнные железы, чтобы выжать из них menstrua и алкагест: двубрюшная мышца – на подчелюстную железу, кусательная – на околоушную железу, и так далее, каждая на каждую. Но в данном случае – как в зале для игры в мяч – речь шла о том, чтобы загнать мячик, предназначенный для желудка, в лузу рта (и пробить сквозь нее); однако шар, с помощью которого директор надеялся сбить (и забить в желудок), как кегли, все десять талеров, – сам этот шар не вполне подходил для глоточного кегельбана (разве что – если его уполовинить и разбить на маленькие дивизионы, как ядро армии). Между тем театральный главнокомандующий, который не мог не замечать, что господин под личиной непрерывно и беспрепятственно черпает и черпает ложкой свое вино, попусту терял бесценное время; и пока он с трудом – расчленяя, согласно техническим требованиям, на рационы – разжевывал свой сатанинский корень, его соперник уже легко выхлебал ложкой две трети миски с вином.