Вульт внезапно позвал трактирщика, чтобы тот – вместо танцев – еще раз их обслужил; хотя нотариусу в его восторженном состоянии никакой еды не хотелось.

– Мое мышление грубее, чем у тебя, – сказал Вульт. – Я уважаю всё, что относится к желудку, этому монгольфьеру человека-кентавра; реализм есть Санчо Панса идеализма. Однако сам я часто захожу слишком далеко, делая – внутри себя – благородные, то бишь женские, души отчасти смешными: я мысленно заставляю их поглощать пищу, двигая нижними челюстями как дверцами автоматической кормушки, которая выдает животным заранее нарезанные порции.

Вальт подавил свое неудовольствие в связи с этим высказыванием. Они, счастливые, ужинали наверху, перед отсутствующей стеной; вечерняя заря заменяла им освещающие трапезу свечи. Внезапно, одновременно с грохотом отдаленного грома, из свежей весенней тучи пролился на листья и травы шуршащий дождик; потом светло-золотая кайма вечера проглянула сквозь ночь, которая роняла последние капли, природа уподобилась одному-единственному пахучему цветку и воспрянувший благодаря купанию соловей выпустил в холодный воздух свой длинный луч – горячую длинную трель.

– Скучаешь ли ты сейчас, – спросил Вульт, – по парковым деревьям, либо париковому дереву, либо по дереву дубильному – или, может, ты предпочел бы увидеть здесь вверху слуг, и новые кушанья, и золотые тарелки с зеркальной поверхностью, по которой поданная порция как бы растекается фальшивыми красками?

– По правде говоря, мне ничего такого не нужно, – ответствовал Вальт. – Ты лучше посмотри, как природа украшает прекраснейшим драгоценным камнем кольцо нашего с тобою союза.

Он имел в виду молнии. Воздушные замки его будущего вспыхнули золотом. Он хотел бы снова начать разговор о двойном романе, о возможном материале для него – и сказал, что сегодня, сидя позади овчарни, сочинил три подходящих для романа длинностишия. Но флейтист, которому быстро надоедали разговоры об одном и том же и который, после рассуждений о трогательных материях, испытывал потребность услышать что-то забавное, спросил брата: почему он отправился в город на лошади?

– Мы с отцом, – серьезно ответил Вальт, – думали, еще когда ничего не знали о завещании, что так горожане и будущие клиенты скорее услышат обо мне: ведь, как тебе известно, у городских ворот в список приезжающих вносят только имена всадников.

Тут Вульт извлек из своих запасов старую всадническую шутку и сказал:

– Твой конь движется так, как, согласно Винкельману, двигались древние греки: медленно и степенно; он лишен недостатка, присущего карманным часам, которые идут тем быстрее, чем старше становятся, – да он, может, и не старше тебя, Вальт, хотя лошадь всегда должна быть немного моложе, чем ее всадник, как и женщина должна быть моложе своего мужа; что ж, пусть эта кляча и дальше воплощает красивый древнеримский девиз – Sta, Viator, то бишь «Стой, путник!» – для того, кто сидит на ней.

– Ах, дорогой брат, – попросил Вальт мягко (хотя он покраснел от стыда и вряд ли мог в тот момент понять настроение Вульта и посмеяться над его шуткой), – лучше не напоминай мне об этом. Что я мог сделать?

– Ну-ну, не серчай, пылкая пепельная голова! – крикнул Вульт; и, потянувшись через стол, нежно провел рукой по мягким волосам брата и по его лбу. – Лучше прочти мне те три полиметра, которыми ты нынче объягнился, сидя за овчарней.

Вальт прочитал такой стих:

«Открытые глаза умершего

Не смотри на меня – холодный, недвижный, слепой зрак: ты ведь мертвец и, хуже того, сама смерть. Ах, друзья, прикройте ему глаза: тогда всё это будет лишь сном».

– Неужели у тебя было так смутно на душе в такой прекрасный день? – спросил Вульт.

– Напротив: я чувствовал себя счастливым, как счастлив и сейчас, – возразил Вальт.

Тут Вульт пожал ему руку и со значением сказал:

– Тогда этот стих мне нравится, его и вправду сочинил поэт. Читай дальше!

«Детский бал

Как улыбаетесь, как прыгаете вы, цветочные гении, едва спустившись с облака! Искусство-танец и безумие вас никуда не утащат: вы перепрыгиваете через их правила. – Как, сюда входит время и прикасается к вам? Здесь стоят взрослые мужчины и женщины? Маленький танец застыл, все переходят на шаг и серьезно заглядывают друг другу в отягощенные заботами лица? Нет-нет, играйте, дети, продолжайте порхать в своем сне: ведь всё это было только моим сном.

Подсолнечник и ночная фиалка

Днем расцветший подсолнечник сказал: “Аполлон сияет, и я тоже раскрываю себя; он странствует над миром, и я следую за ним”. Ночью фиалка сказала: “Я стою, низенькая и спрятавшаяся, и расцветаю лишь на короткую ночь; порой нежная сестра Феба бросает на меня светлый луч: тогда я, замеченная и сорванная, умираю на чьей-то груди”».

– Пусть эта ночная фиалка будет последним цветком в сегодняшнем венке! – сказал Вульт, необычайно растроганный (потому что искусство так же легко могло играть с ним, как сам он – с природой); и удалился, прежде обняв брата.

В Вальтовой ночи были засажены фиалками многие длинные клумбы – к его подушке через открытую стену подступали ароматы освеженного дождем ландшафта и звонкие утренние трели жаворонков, – и сколько бы раз он ни открывал глаза, взгляд его падал в полную звезд синеву западного неба, на котором гасли, одно за другим, поздние созвездия, эти провозвестники прекрасного утра.

Вальт проснулся с головой, полной утренней зари, и сразу стал искать голову брата; но вместо нее увидел отца, который уже с часу ночи был на своих длинных ногах и теперь – большими шагами, бледный от долгого пути – пересекал двор. Вальт окликнул его. Но ему пришлось еще долго кричать вниз, через отсутствующую стену, пока он убедил судью-проповедника в его, Вальта, присутствии здесь. Потом он попросил уставшего отца отправиться в город верхом, тогда как сам он, Вальт, будет идти рядом. Лукас, даже не поблагодарив, согласился. Тоскуя по брату, который так и не показался, Вальт покинул подмостки вчерашнего великолепного спектакля.

По ровной дороге, где и капля воды никуда бы не скатилась, конь двигался безупречно: в ногу с оглохшим сыном, которому отец со своей седельной кафедры сыпал вниз бессчетные юридические и жизненные наставления. Но разве мог Готвальт хоть что-то услышать? Он только видел – в себе и вокруг – сверкающие утренние луга совсем еще юной жизни; дальше – ландшафт по обеим сторонам дороги; еще дальше – темные цветники любви, вершину высокой и светлой горы Муз; и наконец – башни и клубы дыма над широко раскинувшимся городом. Тут отец спешился, велел сыну проехать через городские ворота, отдать коня мяснику, потом отправиться в снятое для него жилище, а к десяти утра явиться в трактир «У очищенного рака», где его уже будет ждать сам шультгейс: чтобы вместе с сыном, как предписывают приличия, предстать перед членами городского совета.

Вальт вскочил в седло и полетел как херувим по небу. Этот ранний час был таким приятным: на ровные ряды домов бросал свои отблески белый день, в зеленых росистых садах сверкало многоцветное утро, и даже сивка вдруг сделался поэтическим конем: он бодро рысил, без всяких понуканий, поскольку чуял близость родной конюшни, конюшню же трактирщика-гернгутера покинул голодным. – Нотариус громко напевал, радуясь полету своего бледного коня. Во всем княжестве сейчас ни одно «я» не стояло на таком высоком умственном холме, как Вальтово «я», которое с этого холма, как с Этны, смотрело на широко раскинувшуюся у его подножия жизнь, полную морганических фей – из-за чего мерцающие колонны, перевернутые города и корабли целыми днями оставались подвешенными в зеркальном воздухе.

У городских ворот Вальта спросили: «Откуда?» – «Из Хаслау», – восторженно ответил он, но тут же поспешил исправить допущенную им смешную ошибку: «В Хаслау». Лошадь его, как какой-нибудь мудрец, правила собой сама и без происшествий доставила Вальта по многолюдным улицам к порогу родной конюшни; там Вальт поспешно спешился, горячо поблагодарив хозяина сивки и собираясь тотчас вселиться в предназначенную для него «chambre garnie». Но оказавшись в путанице светлых улиц, оглашаемых боевыми кличами, как если бы это был потешный военный лагерь, Вальт не без удовольствия сделал для себя вывод: что он вряд ли сумеет найти своего будущего домохозяина, господина Нойпетера, придворного торгового агента. Благодаря такому выводу нотариус выиграл время, чтобы раскопать засыпанный мусором божественный город его детства и вывезти этот мусор прочь; так что в конце концов на солнечный свет явились совершенно прежние улицы – такие же роскошные, широкие, наполненные дворцами и благородными дамами, как те, по которым Вальт когда-то бродил, будучи ребенком. Совершенно как в первый раз поражали его теперь великолепие неумолчного шума, быстрые экипажи, высокие дома со статуями на крыше и сверкающие оперные или бальные наряды некоторых персон. Он едва ли мог бы предположить, что в городе бывают среда, суббота и прочие невзрачные крестьянские будни, а не царит каждую неделю большой праздник, охватывающий все семь дней. И точно так же ему стало бы очень грустно, если бы он поверил – хотя не видеть этого он не мог, – что среди отборнейшей публики живут и разгуливают такие обычные люди, как сапожники, портные, кузнецы и прочие пахотные лошади государства, место которым, как он считал, исключительно в деревнях.