Оба теперь остановились – напротив острова с пирамидой и каменным дедушкой Рафаэлы – возле урны из древесной коры. Рафаэла прикрепила к ней табличку с надписью: «До последнего продолжается дружба». Она, подняв руку, обняла эту древесную урну (так что рука на глазах становилась все более белой из-за оттока крови) и заверила Вальта, что здесь часто думает о своей далекой Вине Заблоцкой, дважды в год – по случаю ярмарок в день Святого Михаила и на Пасху – отправляемой, к сожалению, генералом в Лейпциг, согласно договоренности с ее матерью. Незаметно для самой Рафаэлы ее интонация, в результате долгого описания страданий, стала вполне жизнерадостной. Вальт горячо похвалил ее представление о дружбе и ее… подругу. Она принялась хвалить Вину еще горячее, чем он. Он едва сдерживал переполненное сердце. Рафаэла, вернувшись к прежнему жалобному тону и бросив еще один траурный взгляд на башню, простилась с молодым человеком.

В нем же начался полет сумеречных мотыльков – если можно так назвать его мысли, – они бодрствовали и порхали вокруг Вальтовой головы на протяжении 36 часов, и в конце концов он не нашел иного способа убежать от них, кроме как… пешком, посредством путешествия. Образ Вины, ставший для него еще более живым, – сентябрьское солнце, сияющее из голубого эфира, – надежда на получение денег – и его переполненное желаниями сердце, целиком: все это, с одной стороны; а с другой, худшей: сожаления и неблагоприятные прогнозы доктора Шляппке – агония Флитте – пресловутый носовой платок (он же погребальный плат) Хееринга, который может вынырнуть в любую минуту, – упущенные Вальтом часы поэтического пения (ибо что он мог сочинить в таком кризисном состоянии?) – многие запруженные грезы – и, наконец, эти 36 часов внутренней борьбы… Именно столько обстоятельств, не меньше, должны были сцепиться друг с другом, чтобы Вальт – поскольку не мог больше этого выдерживать – без дальнейших околичностей совершил два необходимых похода: первый – к исполнителям завещания, чтобы договориться о третьем, длинном походе, как о паузе в нотариальной работе; и потом – второй, к флейтисту, чтобы известить его о ста поводах к путешествию и о самом путешествии.

Оба брата обычно целую неделю радовались тем историям, который каждый из них расскажет другому после недельной разлуки; на сей раз дарителем историй оказался Вальт. Вульту много чему пришлось удивляться. Ему было очень трудно поверить, что юридическое правило, согласно которому слова умирающего равносильны клятве или свидетельству квакера, применимо к бахвалу Флитте; тем не менее, удочка, на которой держался обман, оставалась для него незримой. «Мне кажется, – сказал он, – что тебя хотят облапошить; но я не понимаю, как. Ради Бога, парень, будь, если хочешь, каретой (следующей за кем-нибудь другим, постарше), но имей сзади круглое окошечко, чтобы никакой грабитель не отнял у тебя деньги или честь».

«О себе мне, к сожалению, нечего рассказать», – завершил свою речь Вульт.

Нотариус же, к счастью, мог сообщить еще многое. Он рассказал – в хронологическом порядке (этого требовал Вульт, потому что иначе брат его многое пропускал) и с величайшей осмотрительностью (ибо помнил о неумеренной суровости брата к женщинам) – о разговоре с Рафаэлой. Однако предпринятые им меры не помогли: Вульт ненавидел все, относящееся к Нойпетерову семейству, и особенно – к его женской части. «Рафаэла, – сказал он, – это сплошная ложь и обман».

– Бедняжка так уродлива, – ответил Вальт, – что я готов простить ей лживые слова, хотя не простил бы их ни себе, ни любимой или любимому.

– Я имею в виду, – продолжил Вульт, – что единственное, чего она хочет, – это кичиться якобы испытываемым горем и, пока один ее воздыхатель умирает, выловить в мутной слезной водичке его преемника. Женщина – как женская рифма, рифмующаяся одновременно на два слога; мужчина рифмуется на один. Это немногим лучше, старина, чем если бы она, будучи сокольничим, скомандовала тебе, соколу: «Лови!», – и подбросила вверх себя же, в качестве голубки.

– Возможность таких обманов, – сказал Вальт, – я тоже понимаю, и твоя подозрительность часто кажется мне небезосновательной; сомнения возникают относительно каждого конкретного случая: имел ли обман место в действительности. Ведь любовь может вновь настроить пришедший в негодность инструмент души, а ненависть – расстроить его. Разве то, что Рафаэла обрадовалась, когда я похвалил ее подругу, не добрый знак?

– Нет, – сказал Вульт. – Только красавица, избалованная исключительной степенью похвал и сердечного пыла своих поклонников, ненавидит всякое несовершенство и не считает нужным разделять чужие чувства; существо же более низкого порядка вынуждено довольствоваться средними степенями и кое-чем поступаться, за исключением каких-то вещей.

Вальту осталось только рассказать брату о своем плане: он хочет побыть несколько дней под открытым небом, совершив путешествие, не предполагающее иной цели, кроме самого пути. Вульт это вполне одобрил. Вальт, конечно, слишком торопился расстаться; но флейтист, поездивший по миру и привыкший к прощальным вечерам, не придал этому значения, а просто пошутил: «Покатайся туда и сюда в свое удовольствие, спокойной тебе ночи и счастливого странствия!»

Небо являло прекраснейшие знамения для того, кто отправляется в путь. Блестящий и острый месяц – серп для вечерних цветов – рассекал синеву; на небе над пурпурными облачными грядками уже веяло утренней прохладой; и звезды, одна за другой, обещали погожий день.

Утром, уже стоя на пороге, готовый к путешествию, Вальт еще раз оглянулся на свою темную западную комнату, даже бросил взгляд внутрь, и потом, после двух любящих взглядов – один из них должен был означать прощание, а второй предназначался башне, которой смерть пока что не бросила носовой платок, – радостно выпорхнул на пустую площадь за воротами, где уже смог основательно осмотреться и, остановившись под дорожным указателем с четырьмя деревянными руками, решить для себя, куда его в настоящий момент влечет: на запад, север, северо-восток или восток; с юга, то бишь из городских ворот, он только что вышел.

Его главное намерение заключалось в том, чтобы не знать заранее ни названия города, который может ему встретиться, ни названий деревень. Он надеялся, что благодаря такому незнанию будет бродить без всякой цели среди извилистых цветочных клумб своего путешествия и ничего не хотеть, ничего не осматривать кроме того, что попадется ему по пути: будет непрерывно, с каждым шагом, прибывать куда-то – отдыхать в каждой золотисто-зеленой увеселительной рощице, даже если ради этого придется свернуть с дороги, – в каждом местечке сам спрашивать у людей, как оно называется, втайне этим наслаждаясь; и при этом, благодаря таким мерам, на такой полоске земли – которая, может быть, буквально усеяна загородными домами, лабиринтами, Тарандтами, Плауэнскими Грундами (прежде всего), а еще горными замками, полными выглядывающих из окон благородных девиц, часовнями, полными молящихся, возводящих очи горе, и вообще пилигримами, случайностями и девушками, – переживать романтические приключения в таком количестве и настолько хорошие, что ничего подобного он от жизни не ожидал.

«Боже милостивый и бесконечный, пребывающий в синем утреннем небе! – молился Вальт, охваченный пронзительным восторгом. – Сделай, чтобы моя радость на сей раз ничего плохого не предвещала».

Он воздержался от того, чтобы взглянуть на дорожный указатель, имеющий, подобно обезьяне, четыре руки: чтобы на полинялой руке-трубке ему не попалось на глаза такое местечко, с которого время – прежде всего время дождей – еще не полностью стерло название какого-нибудь городка. Имей он дело с двуруким указателем на развилке мирского и духовного начал, ему бы такая опасность не грозила, ибо этот указатель всегда показывает в никуда.