– Божественно, божественно! – крикнул Вальт и бросился на шею Вульту. – Я, если такое случится, взойду на звездную колесницу любви, и она повлечет меня по небу. Но когда я заполучу его, любимого, я должен буду – еще в тот же вечер – назвать ему мое скромное имя; не только горячее, но и открытое сердце обязан я принести ему в дар; тогда это уже ничего не изменит.

Однако тот пестрый волшебный дым, посредством которого дерзкий план поначалу опьянил романтичного Вальта, вскоре рассеялся и опустился к земле. Воздвиглась хладнокровная совесть с весами в руке и принялась взвешивать сомнения. Нотариус никак не мог одобрить идею, что дружба должна начаться с оптического обмана, пусть даже позже он бы этот обман устранил. Но брат настаивал, что хочет просто представить его как своего родственника, с тем же фамильным именем, что соответствует истине, – а потом, в пылу разговора, словно бы забыть про частичку «фон».

– Но если в конце концов я признаюсь, что я твой брат-близнец, как ты будешь выкручиваться? – спросил Вальт.

– Господин граф, скажу я, – ответствовал Вульт, – он, конечно, брат, даже брат-близнец моего сердца, и духовное или каноническое родство, думал я, должно признаваться в нашем земном мире, поскольку сам Господь Бог заключил такой родственный союз со всеми нами, бестиями, и позволил нам называть Его нашим Отцом. – Разве такое родство не истинно?

Вальт отрицательно тряхнул головой.

– Как, – продолжил флейтист, – разве это неправда, что мы побратались духовно? Ах, мой брат-близнец, существуют ли более тесные родственные узы? Ты только задумайся! Если и вправду тела объемлют души и зачинают с ними сердца, то я думал, что двое близнецов – которые породнились на девять месяцев раньше, чем любые другие дети, – и в двуспальной колыбели вместе вкушали первый, лишенный сновидений сон – делили друг с другом все, и самые ранние, и самые важные события своей жизни – и два их сердца бились под одним материнским сердцем – образуя такое содружество, которое, может, никогда больше в их жизни не повторится, – и у них были одна и та же пища, одни и те же потребности, одни и те же радости, одни и те же рост и увядание; черт возьми, если в таком случае, когда, собственно говоря, два тела обладают одной душой, чего старейший и первый аристотелик, а именно сам Аристотель, и требовал от дружбы в залог ее священного статуса; когда речь идет о двух таких личностях и один из близнецов не считает себя вправе сказать, что он связан со вторым достаточно тесным духовным родством: тогда, Вальт, где на Земле вообще стоило бы искать какое бы то ни было родство? Ты, методичный братоубийца, скажи: могут ли быть более ранние, близкие, давние, мучительные дружеские отношения, нежели те, что связывают таких близнецов? О Боже, ты смеешься над моей растроганностью! – неистово закончил он свою речь и резким движением прикрыл глаза широко раскрытой ладонью.

– Будь это правдой, я бы заслуживал ада! – крикнул Вальт и поймал его руку, чтобы прижать к своим повлажневшим глазам. – О, брат мой, брат, или ты не знаешь, как я понимаю тебя и твой мягкий дух, даже когда он скрывается под обличьем грубейшей шутки? Ах, как же прекрасно и нежно твое внутреннее «я», и почему об этом не знает весь мир? Но именно поэтому – кем бы я был, если бы допустил то, на что ты хочешь решиться ради меня в доме Клотара? Нет, приносимые другими людьми жертвы допустимо принимать, чтобы избавиться от мучений, но никогда – чтобы купить за чужой счет радость. Ничего с твоим предложением не получится, мой добрый Вульт!

Но брат уже спускался по лестнице. Между тем, чем дольше нотариус размышлял, тем более недостойной находил идею, что можно за счет Вульта выторговать для себя небесное счастье дружбы. В конце концов он со всей определенностью написал брату, что его совесть такого не позволяет.

Несколько часов спустя от Вульта пришел нижеследующий ответ:

«р. р.

Fraterkul! Только что я получил согласие графа, одновременно с твоим отказом; ты, следовательно, должен отправиться со мной, иначе пострадает моя честь. Так что лети, беги и будь у меня не позднее чем через час. Твой костюм, или маскарадный персонаж, уже разлегся на стуле. Цирюльник вот-вот придет и принесет накладные локоны. Сапоги для верховой езды, со шпорами, тоже приготовлены. Поверь моему честному слову, что для тебя был выбран театральный костюм, который ничего не симулирует, а лишь диссимилирует. Другое дело – по сравнению с тем, что я сделал и что взял напрокат, – если бы я обрядил тебя в костюм шахтера, или в монашескую рясу, или в военный плащ, или в епископский паллий, или в форму английского капитана, или в личину сатаны либо его бабушки; а так ты будешь выглядеть безукоризненно и при этом останешься неузнанным, сохраняя свою порядочность и свои истинный облик. Примерь же его у меня, твой польский кафтан, то бишь плащ любви к Клотару. Пурцель хорошо соображает, да и взял с меня недорого. – Я с радостью предвкушаю нашу забаву. Вечер сделает тебя еще менее узнаваемым, я уж не говорю о пудре, без которой тебе придется на сей раз обойтись. Забыл написать, что когда в первый раз пригласил славного графа в Долину роз на легкий ужин (разумеется, не упоминая тебя), я был, в свою очередь, приглашен им в его сад. Приходи непременно, я сгораю от нетерпения. Ибо в этот вечер будут приняты окончательные судебные решения и мандаты без клаузул относительно сорока или пятидесяти тысяч последующих вечеров. В сегодняшний же я чувствую себя растроганным: Гаррик умел так декламировать простой алфавит, что люди, слушавшие его, плакали; но из чего состоит всё, что трогает нас, если не из алфавитов? – Сердца подобны гусиным яйцам: те, что не двигаются в теплой воде, протухли и мертвы… Боже, как я сегодня буду играть, какие выводить трели! Правда, я слишком сильно радуюсь.

Р. S. Я должен еще сообщить тебе, хотя поначалу этого не хотел, что твой будущий друг Клотар завтра, в три часа утра, уезжает: в Дрезден, как он говорит, но на самом деле, думаю, в Лейпциг, чтобы с помощью протестантской матери приладить к себе ее дочь, католическую невесту. Если ты не хочешь превратиться во второго Шомакера: приходи сегодня и, хоть ты и бюргер, сыграй с дворянином в педальном регистре трель сотканной дружбы. Ибо где же тут ложь, если я не скажу (и ты тем более), что ты по рождению дворянин, а лишь представлю тебя, в самом начале, как своего друга – ты же в конце представишься как нотариус, – ну и где тут ложь, хочу я спросить?»

«Ах, я, конечно, приду!» – написал в ответ Готвальт.

Те персоны, которые прочли – в напечатанном виде – старое, до сих пор запечатанное письмо Вульта к Вальту, увидят насквозь все тайные цели первого из упомянутых лиц, побудившие его переодеть простодушного нотариуса, и обнаружат, что таковых было не менее двух. Первая тайная цель Вульта, вероятно, состояла в том, чтобы еще больше, чем прежде, себя разозлить и таким образом – в то время как он будет наблюдать за братниным выражением дружеских чувств к графу или даже за ответными изъявлениями дружбы со стороны последнего – спровоцировать себя на вспышку ярости, без которой, согласно его известному мнению, нечего и думать ни о каком примирении, разве что о плохом. Дружеская ревность гораздо сильнее, нежели ревность любящего: хотя бы потому, что не может, подобно этой последней, презирать предмет, на который направлена. – Вторая цель Вульта, связанная с переодеванием, могла основываться лишь на так называемом рогатом казусе, то бишь на наличии двух равно вероятных возможностей: либо граф, когда Вальт наконец сбросит павлиний хвост мнимого дворянского статуса, возмущенно изгонит эту оголившуюся нотариальную ворону из своего сердца и сада (и тогда Вульт останется в выигрыше), либо граф ничего плохого своему гостю не сделает, как одна ворона не выклюет глаз другой (и тогда Вульт мог бы сильно поссориться с братом, а позднее помириться с ним); – третьей же возможности просто не существует.