Теперь нотариус остановился и обернулся: длинную долину, оставшуюся позади, замыкали неизвестные ему горы; они высились перед ним, как тараны непогоды, рогатые и расщепленные, тянущиеся – за холмами – к небу; и эти горы-великаны играючи несли на себе множество высоких пихт. Потом он увидел, что опередивший его художник-пейзажист уселся на холме и, кажется – судя по направлению взгляда, – набрасывает карандашом на бумаге все еще сокрытый от него самого город Розенхоф. Боже, подумал Вальт, теперь я в какой-то степени понимаю, как должен быть расположен этот город – как божественно и небесно, – если умелый живописец-пейзажист садится напротив и рисует только этот город, хотя знает, что за спиной у него простирается ландшафт, который чужаку, не знакомому с Розенхофом, кажется воплощением вечернего блеска и великолепия.

Поднявшись на холм, с которого открывался вид на город, Вальт остановился рядом с сидящим и смотрящим художником – и, бросив первый взгляд на новый ландшафт, воскликнул: «Да, это достойно кисти живописца!» – «Я всего лишь делаю зарисовку», – сказал согнувшийся над блокнотом художник, не поднимая глаз. Вальт все стоял, и его взгляд перемещался от широкой реки Розаны у подножья холма – вверх, к городу на берегу и к горе, к ее лесистой двойной скалистой вершине над городом; а потом опять – вниз: к парому, заполненному людьми и повозками, который с этими новыми пассажирами скользил между двумя канатами к его берегу; и наконец он взглянул вниз по течению реки, которая, озаренная на большом протяжении вечерним солнцем, сверкая, протискивалась между пятью ярко-зелеными островами.

Паром причалил к ближнему берегу, заполнился новыми пассажирами, но все еще ждал чего-то – как показалось Вальту, ждал именно его. Нотариус сбежал вниз и запрыгнул на палубу. Однако судно, видимо, дожидалось более тяжелого груза. Вальт смотрел вверх, на три сходящиеся у причала дороги. Наконец он заметил, что в вечернем сиянии к берегу катит изящная дорожная карета, запряженная четверкой лошадей и влачащая за собой длинные клубы пыли.

Нотариус, конечно, возликовал, потому что на пароме уже стояла одна повозка с лошадьми, а появление дорожной кареты с ее пассажирами должно было сделать толпу еще более компактной и пестрой, чем она была – благодаря стечению нищих, различных посланцев, праздношатающихся, собак, детей, странствующих подмастерьев и женщин с охапками подобранного за косцами сена (к каковым еще присоединились тиролец, врач, помогавший роженице, и нищий, встреченные Вальтом по дороге). Паром представлялся Вальту то уменьшенной плавучей рыночной площадью; то гордым линейным кораблем, движущимся между двумя линиями-канатами; то Букентавром, из которого Вальтова душа бросала сразу два обручальных кольца – одно в морской поток, а другое в сверкающее вечернее небо. Нотариус даже отчасти желал, чтобы переправа стала еще прекраснее благодаря какой-нибудь опасности (которая, впрочем, не причинит вреда другим пассажирам).

Красивый статный мужчина первым вышел из подкатившей к причалу дорожной кареты – еще прежде, чем ее загнали на тесный паром и разместили там подобающим образом; он не доверяет своим лошадям, сказал этот господин. Вальт радостно бросился ему навстречу (что было не особенно вежливо), узнав генерала Заблоцкого. Генерал, благодаря частым путешествиям более привычный к таким неожиданным встречам, со спокойным удовлетворением отнесся к тому, что столкнулся со своим эротическим секретарем здесь. Лошади, запряженные в две пары, наконец, спотыкаясь, взошли на паром, таща за собой карету, и тут Вальт вздрогнул, увидев, что в карете сидит прекрасная дочь генерала, устремив взгляд на пять островов, которые яркое солнце затопило пламенем цвета багряных роз. Его сердце кротко сияло в своем небе, как солнце – в своем, блаженно восходило и блаженно закатывалось. Даже поверхностно знакомый человек показался бы нотариусу – на незнакомой земле – чуть ли не родным братом; а этот образ безмолвно любимой – подарил его душе такое мгновение, какого не предвещала никакая греза фантазии.

Вальт стоял с восточной стороны от дверцы кареты и мог при этом ничего не опасаться, ведь на пароме все должны крепко стоять на ногах, не сходить с места и смотреть в сторону берега (сам он, правда, повернулся в противоположную сторону, к карете); но все же он часто опускал глаза из страха, что Вина обратит свой взгляд в другую сторону и тогда его глаза помешают ее глазам, – хотя и понимал, что она, ослепленная солнцем, поначалу вообще ничего не разглядит. Он забыл, что Вина, весьма вероятно, вообще никогда прежде не имела случая взглянуть на него. На удивительно роскошное солнце и на пять островов цвета роз нотариус не смотрел; он наслаждался ими – и ему вполне этого хватало – таким образом, что наблюдал за задумчивой молодой женщиной с ее безмолвными вечерними грезами (посредством коих она соприкасалась с упомянутыми золотыми островами), тысячекратно желая, чтобы Вина чувствовала себя все лучше, как в небесах, а потом – даже еще божественнее.

Смутно Вальт ощущал, что, похоже, Розана течет, и паром движется, и волны шумят, и горизонтальные лучи вечернего солнца расцвечивают – красками юности – собак и людей, и золотят каждого нищего и нищенский посох, а старикам серебрят годы и волосы. Но он не обращал на все это особенного внимания. Потому что то же солнце облачило Вину молитвенным восторгом, украсило розы ее щек небесными розами; и паром представлялся нотариусу качающейся на звуках резонансной декой жизни, страной Утра, плывущей сквозь вечерний свет, новым челном Харона, везущим Элизиум к Тартару берега. Сам Вальт тоже неузнаваемо изменился, выглядел незнакомым, неземным: ибо преображение Вины отбрасывало отблеск и на него.

Убогий калека, стоявший поблизости, хотел что-то поведать ему о своей нужде, но нотариус не уловил сути; ему была ненавистна сама мысль, что кто-то не чувствует блаженства в такой вечер, когда даже печалившаяся прежде молодая женщина ободрилась и, можно сказать, прижала солнце, как любимую теплую сестринскую руку, к своему сердцу, которое прежде, в некоторые холодные и темные часы, нередко билось, ощущая лишь тяжесть.

«Ах, если бы он не имел конца, этот вечер! – мечтал Вальт. – Или Розана не имела бы исчислимой ширины – или, по крайней мере, если бы мы плыли не поперек, а вдоль, все дальше и дальше, пока не влились бы вместе с рекой в море и не погрузились бы в него вместе с солнцем!»

Солнце в этот момент как раз погрузилось в реку. Вина медленно отвела глаза от горизонта, в сторону земли, и случайно взгляд ее упал на нотариуса. Он хотел, пусть и с запозданием, бросить в карету свое приветствие, исполненное всяческого благоговения, но тут паром с силой стукнулся о берег и подался назад, раздробив то немногое, что Вальт приготовился высказать.

Карета – со всеми предосторожностями – съехала на причал. Вальт дал четыре гроша в качестве платы за переправу; «за кого это, кроме вас?» – спросили паромщики. «За любого, кто пожелает», – ответил Вальт; и тут, не задавая вопросов и не платя за проезд, на берег соскочило гораздо больше людей. Генерал решил дойти до прекрасного города-сада пешком, Вальт пошел с ним. Тот спросил, не повстречались ли нотариусу – вчера – комедианты. Вальт сообщил, что нынешним вечером они будут играть в Розенхофе. «Превосходно! – сказал Заблоцкий. – Значит, вечером вы поужинаете у меня, в трактире „Плод граната“. Вы ведь останетесь на ночь? А утром мы вместе посмотрим великолепную группу скал, которые вы в настоящий момент видите там, вверху, над городом».

Восторг по поводу такого дара судьбы Вальт кратко выразил в своем дневнике следующим образом: «Как я высказывал ему мою радость, дорогой брат, ты, наверное, можешь лучше себе представить, чем я сейчас – описать».

Вряд ли можно вообразить себе что-то более отрадное, чем когда ты вечером шагаешь с генералом Заблоцким за каретой его дочери, между садами, полными кустов роз, в прекрасный город Розенхоф – без каких бы то ни было забот, но с живописным предвкушением ужина, – и красивый дым от приготовляемой пищи, над городом, представляется тебе тем волшебным облаком, которым добрый гений, согласно письму Вульта, этот город окутал, – и от гостеприимных, чистых и широких улиц, от легковесных преходящих игр и целей жизни ты вновь и вновь поднимаешь глаза к различимым за пределами Розенхофа, над его пригородом, темным горным вершинам, которые со столь близкого расстояния, но со своих холодных высот, взирают на городские дома и башни. Вальту особенно понравилась та зеленеющая улица, в которой располагался «Плод граната». «У меня такое ощущение, – радостно и словоохотливо сообщил он генералу, – будто я иду по Халкису, что на Эвбее[35], или по какому-то другому из греческих городов, где когда-то на улицах росло так много деревьев, что самого города было не разглядеть. Может ли быть более прекрасное смешение города и сельской округи, нежели то, что мы наблюдаем здесь, Ваше высокопревосходительство? И не сладка ли для вас, господин генерал, также и та мысль, что здесь в определенную пору года, как в Монпелье, всё живет среди роз и розами, пусть даже сейчас мы видим только их колючки?»