Затем его стал укачивать второй теплый ветер счастья: последний выпуск «Вестника» с обращенным к публике сообщением Вульта, что он решил публично сыграть на флейте в воскресенье вечером, в семь часов, поскольку уже сейчас настолько ослеп, что больше нет смысла вводить в заблуждение почтенную публику, раз за разом откладывая концерт и заставляя ее томиться ожиданием. К этому газетному листу прилагалась записка, в которой Вульт просил брата одолжить ему два луидора для оплаты расходов, связанных с концертом, а также предоставить протокольное описание дня настройки роялей, а еще – пару ушей – назавтра – и подвеску к этим ушам: свое сердце.

Не похоже, чтобы та богиня, которая со своими нежными мелодиями всегда неожиданно устремляется в бедное, истерзанное грубой действительностью человеческое ухо, когда-либо издавала перед нотариусом такие прекрасные и трудные, выражающие радость трели терциями, как те, что перечислены выше. Вальт был более чем счастлив, отчего сделался словоохотливым и написал, во-первых: «Вот ссуда, о которой ты просил, в двойном размере, – получено вчера от Кабеля за настройку роялей»; далее он написал о своих драгоценных надеждах на Клотара – присовокупив посвященное графу длинностишие, – о том, как до сих пор безуспешно устраивал на него вербовочные облавы и котловые охоты – о своих грезах, связанных с завтрашним закрыто-флейтовым концертом, о будущем их свободной братской жизни без слепоты – и о потере тридцати двух грядок.

Пусть человек боится сокровеннейшего восторга, пусть никогда не поддается совершенно безумной вере, будто небесная роса, такая тихая и нежная, какова она есть, на нашей терзаемой бурями Земле и в ее продуваемых ветром ущельях найдет то редкостное безветренное место, где она только и может погрузиться в крепкую открытую чашечку цветка – как светлая самородная жемчужина из серого облачного моря. Пусть лучше человек ждет, что тотчас получит второе письмо – наподобие того, какое Вульт писал Вальту, пребывая в нижеописанном настроении.

Дело в том, что Вульт после вчерашней встречи с братом проникся к нему совершенно обновленной любовью и очень хотел тайно подружиться с ним посредством просьбы одолжить ему, Вульту, деньги – он уже строил прекрасные планы, исполненные ликующих надежд на время после воскресно-концертного дня, и говорил себе: «Стоит лишь мысленно присмотреться к тому, что я буду делать сразу после концерта, как мне представляется сплошная череда союзнических праздников совместной жизни и совместного творчества, и я вижу, как мое запечатанное письмо к брату с каждым днем становится все более глупым»; но он, как это часто бывает, превратился из собственного посланца к небесным высям в собственного исследователя адских бездн – он очень верно почувствовал, что некоторые мимолетные зимы сердца, столь похожие на мимолетное лето, отнимают у нас отнюдь не больше радующего тепла, чем льдины, лежащие вдоль берегов весны.

Так он воспринял вышеупомянутый радостный вскрик Вальта и его письмо к брату, столь долго сидевшему дома из-за своей слепоты, – против незримости коего этот второй брат столь мало возражал – коему не посвятил ни одного длинностишия, хотя чужому болвану успел посвятить целых два или даже три: короче, письмо к человеку, который любит любвеобильного нотариуса в три тысячи раз сильнее и который один…

Вот что ответил этот человек Вальту:

«С сим письмом возвращаю два дополнительных луидора: большего мне не потребовалось, хотя никто не нуждается в деньгах так настоятельно, как презирающий их. – Плевать, что теперь наш противник засеет тридцать две грядки сорняками. Мне вообще музыкальные гаммы, эти звуковые лесенки, представляются скорее адскими, нежели небесными лестницами. Клянусь Богом: кто-то другой, но не один из нас, вовремя сказал бы себе: не зевай! Катон написал кулинарную книгу; поэт, сочиняющий длинностишия, мог бы, поистине, заняться настройкой роялей, если бы захотел; вот только наоборот не выходит: чтобы повар писал как Катон, разве что как Цицерон, этот чичероне древних римлян. Дурные сны – подлинные душевные клопы убогого сна, коим моя голова не желает так активно противиться, как лошадиная голова противится телесным клопам, – кое-что предсказали мне, что я теперь перескажу Вам, сударь мой!

И Вы еще сообщаете мне, чуть ли не с удивлением, как к Вам, после приказа о марше от генерала Заблоцкого – приказа о марше к нему, – поступившего сюда в 11 часов, в тот же час пришел контр-приказ о контрмарше: похоже, даже не задумываясь, что у генерала было достаточно времени – целый день, – чтобы измениться. Сударь, разве великие мира сего – не единственная подлинная ртуть в мире духов? – Первым, что роднит их с нею, всегда остается свойственная им подвижность – способность струиться – катиться – падать вниз – проникать насквозь – просачиваться… Черт возьми! Следом теснятся другие, подлинные приметы сродства, коим несть числа. Вельможи холодны, как упомянутая ртуть, и все же не приводимы к состоянию стоически-твердого льда, – они сверкают, но не дают света, – белы, но лишены чистоты, – имеют легкую шарообразную форму, однако тяжело давят, – чисты, но тотчас, подвергаясь возгонке, превращаются в разъедающий яд, – стекаются вместе, не образуя ни малейшей связности, – пригодны для фольги, которую подкладывают под зеркальные стекла, – ни с чем не амальгамируют так тесно, как с благородными металлами – и еще, в силу подлинной избирательной симпатии, с самой ртутью, – люди, которые ими интересуются, напрашиваются на плевок. – Так, сударь, я могу описать этот большой мир, золотой век коего всегда оказывается ртутным веком. Но на таком гладком, сверкающем планетарном шарике я никому не советовал бы селиться! – Кстати, прилагаю входные билеты на мой флейтовый концерт; a revoir, Monsieur!

в. д. Х.»

Вальта, между тем, расстроили только возвращенные луидоры – так сильно, как если бы они были отчеканены Людовиком XVIII; в остальном он принял гневное Вультово топанье ногой за радостный танец и отбивание такта. Сумей Вальт догадаться, какими любовными пытками он одновременно отталкивал и притягивал к себе худодума Вульта, он бы нашел в своем настоящем очень мало надежд. Теперь же он заснул с прекраснейшей надеждой на завтрашний день.

Все утро нотариус не мог заняться ничем разумным, а только строил планы, как в такой славный день он станет новым Петраркой или добытым в сельской местности самоцветом, уже в большой мере отшлифованным на гранильной мельнице города. Он ставил себе на вид, что вскоре впервые попадет в сияющий пояс зодиакальных животных, относящихся к самому изысканному кругу, или «веночку». «Бог мой, как же изысканно будут они всё закручивать, – распалял он себя, – не говорю уж о всяческих галантностях! “Мадам, – скажет, например, граф, – я слишком счастлив, чтобы быть счастливым”. – “Господин граф, – возможно, ответит дама, – ваша заслуга и ваша вина…” – “Позволительно ли разгадать разгадку?” – спросит он. – “Разве вопросы более позволительны, чем ответы?” – откликнется она. “Одно избавляет от другого”, – ответит он. – “О, граф!” – воскликнет она. – “Но мадам…” – возразит он; потому что теперь, из-за своей изысканности, они уже ничего не смогут сказать, даже если бы совсем обезумели. Я же, со своей стороны, помещу многое из услышанного в “Яичный пунш, или Сердце”».

Вальт, действуя как собственный латуннолитейщик, вовремя покрыл себя своим воскресным окладом – сюртуком из китайки; а голову украсил не шляпой с коричневыми пламенами – ее он собирался нести в руке, – но большим, чем обычно, количеством пудры. Принарядившись, он часа два расхаживал налегке по комнате, взад и вперед. Он с удовольствием слушал, как одна за другой кареты с грохотом подъезжают к крыльцу; «Пусть разгружаются! – говорил он себе. – Всё это – грузы и ярмарочные товары для нашего романа, при написании коего представители высших сословий нужны мне не в меньшей степени, чем чернила. И ведь со сколь многих сторон должен показаться нам всем мой Клотар – старый и верный друг! Бог поможет, чтобы и мне представилась возможность что-то ему сказать».