«Вот здесь, – сказал он себе, – раз уж я должен походить на важного господина, – я и отведаю свой déjeûner dinatoire», – и вошел в трактир.

Нотариус – а он относился к числу людей, которые могут годами экономить, когда находятся дома, но только не в путешествиях (тогда как другие поступают наоборот), – лихо потребовал себе полуштоф вина. Он пил вино, закусывал и с удовольствием рассматривал трактирный зал, стол, скамьи и посетителей. Пока несколько подмастерьев расплачивались за кофе: он совершенно справедливо отметил, что если во Франконии молочные кувшинчики имеют носик напротив ручки, то в Саксонии – слева от нее или вообще никакого. Вместе с упомянутыми парнями его душа тайно отправилась в путешествие. Существует ли что-либо более прекрасное, чем такие годы странствий – в прекраснейшее время года и прекраснейшую пору жизни, когда деньги на пропитание добываются по пути, у любого мастера, когда легко попасть в любой большой город Германии, не тратясь на дорогу, а если вдруг погода станет холодной и дождливой, можно по-домашнему угнездиться в какой-нибудь мастерской и сидеть там, погрузившись в себя, как клест в своем зимнем гнезде? «Почему бы (пишет он в дневнике, обращаясь к Вульту), не странствовать и малоимущим молодым ученым, которым и путешествия, и потребные для этого деньги наверняка так же необходимы и полезны, как всем подмастерьям?»

«Там, снаружи, в Империи…» – часто повторял отец Вальта, когда за окном ярилась метель, а он рассказывал о своих годах странствий; и потому в представлении сына Империя так же романтично сверкала каплями утренней росы, как любая квадратная миля сказочного Востока; в каждом странствующем подмастерье нотариус видел обновленную отцовскую юность.

К трактиру подъехал возчик соли – на телеге, запряженной одной лошадью; вошел, при всех умылся – в этой совершенно чужой ему горнице – и утерся висящим на оленьих рогах полотенцем, хотя пока что не съел и не заказал ничего, даже на крейцер. Вальт с восторгом смотрел на этого силача и вместе с тем светского человека, хотя сам не был бы способен сполоснуть лицо даже в присутствии одного-единственного постороннего лица. Тем не менее, он позволил себе – поскольку уже отведал вина – кое-какие трактирные вольности: например, в превосходном настроении прошелся по горнице туда и обратно.

Хотя сам он не позволял себе оставаться со шляпой на голове под чужой крышей (да даже и находясь под своей, старался, из вежливости, в головном уборе из окна не выглядывать): здесь он радовался, что другие гости не только не снимают шляп, но и вообще наилучшим образом пользуются великолепными академическими свободами и декретами о независимости трактиров – независимо от того, развалились ли эти гости на лавках, или просто молчат, или почесываются. Вообще, трактирные залы представлялись Вальту диогеновыми бочками, красивыми и просторными, невредимо извлеченными из руин сожженных имперских городов и сохраняющими непосредственную связь с Империей, – или красивыми, вырезанными в Марафонской долине кусками зеленого грунта, продолжающими зеленеть именно благодаря тому, что они орошаются из винных подвалов.

Выше уже упоминалось, что Вальт расхаживал по горнице; но он зашел еще дальше и – поскольку загородился трактирной вывеской, словно щитом Ахилла, а полуштоф вина стал для него как бы шлемом Минервы, – никого не стесняясь, записывал то одно, то другое словечко на своей писчей табличке: чтобы, когда вечером останется один в отведенном ему помещении, написать на этой основе проповедь. Записал он, среди прочего, и то, что на вывеске – то бишь на физиономии, на «будке» – этого постоялого двора нарисована постовая будка.

Мужество любого человека, раз уж оно проклюнулось, легко пускается в рост: входящие произносили свои приветствия тихо, уходящие – громко; нотариус же благодарил тех и других с каждым разом все громче. Он так радовался каждому кубку радости, что даже кислое саксонское вино не могло эту радость разбавить. Он любил каждую собаку и хотел, чтобы каждая собака любила его. Поэтому – чтобы, как говорится, иметь что-то для души – он связал себя с хозяйским шпицем столь тесными узами курортного знакомства и дружбы, что само это животное могло бы уподобить их разве что кусочку колбасной шкурки. Для новичка в чужой компании, если у него горячее сердце, любая собака становится Собачьей звездой, под руководством которой он надеется обрести тепло человеческого общения; она для него, так сказать, – ягд-терьер или трюфельная собака, разыскивающая глубоко запрятанные человеческие сердца. «Шпиц, дай лапу!» – крикнул хозяин хэрмлесбергского трактира. И тут же этот шпиц, или Шпиц – потому что родовое имя собаки (с человеком так случается редко) в Хаслау и вообще в Германии часто используется как личное имя (но только не в Тюрингии, где шпицев принято называть Фиксами), – тут же этот Шпиц стиснул нотариусу руку, уж как сумел.

– Ты лучше дай господину лапку, бестия! – крикнул хозяин; в этот момент в горницу из спальни вышли три маленькие, не выше гномов, нарядные девочки с одинаковыми фигурками и лицами: их вела молодая и красивая, но бледная, как снег, мать. «Это тройняшки, они собрались навестить свою крестную», – объяснил трактирщик. Готвальт в дневнике клянется, что «на всем белом свете нет ничего прелестнее и трогательнее», чем такая троица крошечных хорошеньких девочек, одинаковых по росту, в фартучках и чепчиках, с круглыми личиками, – и остается сожалеть разве что об одном: что это были тройняшки, а не, скажем, пятерняшки, шестерняшки, сотняшки… Он без лишних слов поцеловал всех троих на глазах у всех посетителей и густо покраснел: ему вдруг показалось, будто он прикоснулся губами к нежному бледному лицу их матушки; но ведь очаровательные детки и вправду – прекраснейшая «лестница существ», или лестница Иакова, ведущая к их матери. К тому же для нотариусов, которые боятся, что, оказавшись перед взрослой девушкой, лишатся всякого мужества, не справятся с электризующей машиной и речевым аппаратом, такие крошечные девочки в самом деле становятся прекрасными отводными и приводными устройствами, даровыми счетчиками, помогающими согласовать свою деятельность с параметрами текущего момента; всякий человек втайне радуется и удивляется, как это он набрался смелости, чтобы обнять такую малышку. Девочки насытились Вальтом раньше, чем он успел насытиться ими. Его ведь – поскольку он сам был одним из двойняшек – связывало с тройняшками особое родство, гораздо более тесное, чем между ними и кем-либо еще из присутствующих в зале гостей. Он подарил девочкам сколько-то монет к величайшей радости матери. И получил за это три поцелуя, которые возвращал очень долго – опечаленный в глубине души лишь тем, что всякая попытка меновой торговли такими предметами сама слишком рано становится частью менового круговорота времени. «Ах, господин Харниш!» – проговорил вдруг трактирщик. Вальт удивился, услышав здесь свое имя, – но не без удовольствия и не без некоторой надежды на то, что, судя по такому началу, ему, может быть, доведется пережить еще более редкостные приключения. Поэтому он предпочел не задавать вопросов «как», «где» и «когда» – из страха, что утратит свою надежду.

Он с удовольствием наблюдал, как отец девочек – чтобы забрать себе Вальтовы монеты – предложил дочкам купить у него яблоки, и как мать протянула первой из тройняшек хлеб, чтобы та осторожно дала его погрызть пасущейся за окном козе, и как вторая девочка, решительно откусив кусок яблока, протянула его третьей, и как обе стали кусать его по очереди, всякий раз с улыбкой протягивая друг другу. «Ах, был бы я хоть немного всемогущим и бесконечным! – думал Вальт. – Я бы тогда создал для себя особый земной шарик, и подвесил бы его среди самых щадящих солнц, и в этом мирке поселил бы только таких вот милых детишек; и сделал бы так, чтобы эти прелестные крохи вообще не взрослели, а лишь вечно играли. Я уверен: если бы какой-нибудь серафим пресытился небом или просто опустил золотые крылья, достаточно было бы для восстановления сил просто послать его на месяц в этот мой мир с весело прыгающими детьми – и ни один ангел, глядя на их невинность, не утратил бы свою».