Вальт нигде не чувствовал себя так легко и хорошо, как на месте другого человека (когда мысленно ставил себя на его место); и теперь, видя на прекрасном лице любимого брата летние веснушки и возникшую из-за жары сыпь, эти отметины страннической жизни, он думал, что жизнь в благодатной тени – подобная той, которую сам Вальт вел в родительском доме, – наверняка уберегла бы Вульта от такой пестрой нравственной крапивницы. До глубокой ночи они оба – посредством мирных инициатив и пограничных соглашений – способствовали зарождению двойного романа; и в результате вся первая, историческая, четверть их романного небесного шара так светло взошла на горизонте, что Вальту на другой день ничего больше не нужно было делать, как только придвинуть стул к столу, приготовить чернила и бумагу и приступить к работе. Радостно смотрел он навстречу воскресному утру; флейтист же – навстречу тому недалекому уже вечеру, когда он, как он выразился, будет издавать трели, словно ослепленный зяблик.

Вальт приподнялся в постели еще тогда, когда верхушки западных гор и башен сделались темно-красными под лучами раннего июльского солнца, – и сразу произнес утреннюю молитву, в которой благодарил Господа за свое будущее. Мир был еще тихим, на горах неслышно испарялось море-ночь, далекие восторги – или райские птицы – беззвучно летели навстречу воскресенью. Вальт побоялся бы озвучить безымянное блаженство, которое чувствовал, если бы делал это не перед Богом. Теперь он приступил к двойному роману. Известно, что из всех глав ни одна не доставляет такой радости, когда ее пишут (а часто – и когда читают), как первая и последняя: в этом смысле их можно уподобить воскресенью и субботе. Вальта особенно радовало, что сейчас он вправе без всяких угрызений юридической совести прогуливаться по Парнасу и играть там наверху с одной из муз: потому что он, как можно было надеяться, вчера, в юридической сфере, выполнил всё, что от него пока требовалось, – выслушал и обдумал завещание. Поскольку же накануне вечером было решено, что герой двойного романа на протяжении всего длинного первого тома будет мечтать только о друге (а не о героине): то Вальт действительно и заставил его этим заниматься, на протяжении двух часов, которым в книге соответствовало столько же лет. Сам нотариус мечтал ровно о том же – за компанию со своим персонажем и сверх всякой меры. Тоску по дружбе, этой двойной флейте жизни, он, можно сказать, добыл из собственной груди: потому что любимый брат так же мало мог заменить ему друга, как и любимый отец.

Он часто вскакивал, обозревал ароматное светлозолотое утро, распахивал окно и благословлял весь этот радостный мир, начиная со служанки у колодца и кончая забавной ласточкой в синем небе. Так горный воздух собственного поэтического творчества приближает всех живых существ к сердцу поэта; и к нему, вознесенному над повседневной жизнью, стремится приблизиться всё живое; и величайшее, что есть в его груди, побуждает его отнестись по-дружески даже к самой малости, таящейся в груди другого. С чужими же поэтическими сочинениями дело обстоит иначе: они возвышают только читателя, но не землю и не то, что его окружает.

Мало-помалу стало очевидно, что солнечный день – с криками ласточек, звоном церковных колоколов, перестуком шагов служащих лавки, снующих в воскресных сюртуках по всем коридорам, – не дает Вальту усидеть на месте: он хотел увидеть хоть один или два живых лучика утреннего солнца, от которого в его комнатку, выходящую окнами на запад, проникал лишь равномерный свет. После того как в течение долгого времени и письменный стол, и солнечная природа в равной мере магнетически притягивали Вальта к себе и он напрасно мечтал, чтобы у него было два «я», одно из которых отправилось бы сейчас на прогулку, тогда как второе продолжало бы упражняться с пером: он просто поменял одно «я» на другое, вышел из дому, пронес свою грудь, полную небесного воздуха, и голову, наполненную ландшафтами (золотые облачка Авроры еще и на улице продолжали играть у него перед глазами), через радостно шумящую рыночную площадь и покинул город вместе с пехотным полубатальоном княжеских войск под звуки труб и барабанную дробь; а башня церкви св. Николая в этот момент еще и обрушила свою духовую музыку на ту, что звучала внизу, и она соединилась с верхней в запретном секундном интервале. Оказавшись за воротами, нотариус понял, что магические, как бы издали доносящиеся радостные крики, звучащие у него в голове, происходят на самом деле от черного бегущего корпуса, или хора, школьников-куррендариев, которые фугировали и голосили в предместье. Перед ним великолепно покачивался, во всем своем пестром изобилии, сад ван дер Кабеля (который, возможно, он со временем унаследует, если правильно приступит к делу и правильно его завершит); но Вальт постеснялся идти туда, поскольку там сидели люди, и предпочел подняться к Кабелеву леску, расположенному на ближнем холме.

Там он сидел, восторгаясь росой и блеском и устремляя взгляд то в небо, то на землю. Мало-помалу он погрузился в грезы-предвосхищения – которые весьма отличны от более тесных грез-воспоминаний, поскольку последние огорожены действительностью, тогда как игровая площадка грядущих возможностей открыта со всех сторон для каждого. На этой, более радостной игровой площадке Вальт и решил водрузить большой кумир, изображающий некоего друга: изваяв его (чего он не осмелился сделать в романе) именно таким, какой нужен ему самому. «Мой неизменнодорогой друг, которого я когда-нибудь обязательно обрету, – сказал себе Вальт, – это божественный, прекрасный юноша, который, сверх того, принадлежит к благородному сословию: является, скажем, наследным принцем или графом; и именно потому он был так деликатно обучен всему, что связано с деликатностью. В чертах лица у него много римского и греческого – классический нос, выкопанный из немецкой почвы; и все-таки это нежнейшая – а не просто самая пылкая – душа, какая когда-либо мне встречалась: потому что в его железной рыцарской груди заключено мягкое, как воск, предназначенное для любви сердце. Это верный, ничем не запятнанный, с сильным характером человек, неутомимый как камень (я бы даже сравнил его с горной грядой, если представить ее прямоходящей), – настоящий гений по части философии, а еще и военного дела или дипломатии, – и именно потому меня и многих других так поражает, что стихотворения или музыка могут растрогать его до слез. Поначалу я прямо-таки робел перед этим облаченным в броню богом войны; но вот однажды в саду – то ли под впечатлением от весенних сумерек, то ли потому, что он услышал стихотворение о дружбе в давно прошедшие времена (о воинах греческой фаланги, до самой смерти сражавшихся и любивших, или о немецких оборонительных союзах и дружбе их участников), – однажды мечта о дружбе болью пронзает его сердце и он, вздыхая, начинает грезить о душе, грезящей так же, как и он сам. И когда наконец такая душа – судьбе угодно, чтобы ею был я, – окажется перед его глазами, полными слез, и обо всем догадается, и откроется перед ним, и позволит ему увидеть, как в чистом источнике, ее любовь, ее желания, ее добрую волю, как если бы она хотела спросить: «Достаточно ли тебе малого?», – то тогда вторая добрая судьба могла бы устроить так, чтобы граф, любящий, подобно Богу, все души, избрал бы, тоже как Бог, именно мою в качестве сына своего сердца, и этот сын тогда смог бы уподобиться Богу, – и тогда мы оба в светлейший час нашей жизни заключили бы союз, поклявшись в вечной, сильной, неложной любви друг к другу»…..

Этот сон был прорван красивым высоким юношей, который – в красной форме, на английском скакуне – пролетел внизу по военной дороге по направлению к городским воротам. Хорошо одетый нищий с протянутой рукой бежал ему навстречу – потом за ним вслед, потом перед ним – молодой человек к тому моменту развернул лошадь, нищий тоже развернулся – и теперь всадник, роясь в карманах, сдерживал гордый воинственный танец красивого жеребца так долго, что Вальт без усилий сумел рассмотреть и налет меланхолии на прекрасном юношеском лице (так лунное сияние преображает весенний пейзаж), и гордый нос, и такие глаза, что их обладатель, кажется, мог бы раздаривать награды за победу на ристалище жизни. Молодой всадник бросил нищему в шляпу свои часы, и тот еще долго держал их за цепочку, выкрикивая слова благодарности вслед галопирующему коню.