— Нет уж, сегодня тебе наряда не будет. Я тебя на линию такого, с похмелья, не выпущу — еще отвечать за тебя. Сиди…

— Как — сиди?

— А вот так. Люди будут работать, а ты отдыхай.

И сидел парень, томился, боясь глядеть в глаза товарищам, которым выпал, как назло, горячий денек: два обрыва и сгоревший кабель. Случись это до комплексной организации, как-нибудь пережил бы, а сейчас, выходит, за него другие надрывались.

На другой день, придя пораньше, сказал:

— Слышь, Иваныч, лучше год в тюрьме отсидеть, чем такой денек выжить.

Но сам-то Иваныч после этого призадумался. Требует он от своих подопечных примерного поведения, но и позаботиться о них надо, о нормальных условиях — для жизни, работы, культурного отдыха — и стал хлопотать о жилье, тем более что в то время он был депутатом райсовета. Многим помог.

…С женой пришлось все же столкнуться. Только не в обеденный перерыв. Обед ему сорвала авария на линии, а когда возвращался, кутаясь в воротник на морозном ветру, Паня спешила на подстанцию, засигналил ей оттуда зеленый огонек — срочный вызов. И так бывало уж не раз, встретились нос к носу у перекрестка на самом ветровее со жгучей поземкой.

— Здравствуй, Паня.

— Здравствуй, Леня, — и поправила на плече рабочую сумочку, — я к тебе забегала. Еду оставила.

И хотя есть уже не хотелось — замерз, в тепло бы скорее — однако порадовался, что все-таки не забыла о нем.

— Сама-то ела?

— Не успела как-то…

— А дома?

— И дома…

Ну ясно. Это уж так повелось. Один расстроился, другому кусок в горло не лезет.

— Вот сейчас в кафе перекусим.

Но Паня, видать, была под стать мужу: делу время, обеду час.

Пока она возилась у приборной доски на ТП — в трансформаторном помещении, он топтался по холоду. Не выдержал, пошел помочь. Сменили реле, проверили контакты, отверточкой раз-раз — завинтили крепление.

— Все?

— Порядок.

Потом в кафе они отогревались, в свой законный час, чаем и котлетами. И, глядя украдкой, с каким аппетитом Паня ест, не отрываясь от свежей газеты, вспомнилось ему их первое знакомство — тоже зимой: как увидел он ее впервые в подъезде общежития — к брату приезжала из деревни, — и как по-деревенски неуклюже, сам от себя не ждал, вдруг спросил, не пойдет ли она с ним в кино. И тут же, смешавшись, добавил, что он человек порядочный, если не верит, пусть у брата спросит. И если брат скажет о нем худое — порвем билеты.

— Не надо рвать, — сказала она, — и так верю. — И улыбнулась: — А где они, билеты?

— Сейчас куплю!

И они пошли в кино, и он всю дорогу шел рядом, не дыша. Потом, освоясь, стал рассказывать о себе, о своем деревенском детстве в оккупации. Откуда слова брались? Вот, мол, люди кино смотрят, а он въявь все это видел. Брат ушел в партизаны, они с матерью перебивались картофельной шелухой да отрубями, семья — семь ртов. Перед самым наступлением Красной Армии все партизанские семьи — жен, детей, братьев — стали гонять на окопы, а села жгли, злобствовал зверь перед смертью… Плохо было. Два года подряд голодать — не шутка. Сейчас хотя и туговато, а будет лучше. Заживем на славу. А ты, значит, в деревне, на ферме, что ли?.. Я ведь тоже деревенский! Словно вдруг открыл нечто удивительное, объединяющее их, забыв, что только о деревне и молол целый час… Так и прыгал с пятого на десятое, пока не опомнился, глянув на часы, охнул: опоздали в кино на сеанс.

— Что же ты не напомнила?

Впервые робко подняла глаза:

— Неудобно…

— Надо же, неудобно ей. Вот теперь назад поворотим.

— И ладно. Мне и так хорошо.

Куда девалась потом ее застенчивость. С характером оказалась Паня, а ничего, притерпелись, правда, бывает, поцапаются, поссорятся, семья есть семья. Особенно из-за Наташи. Болеет он за дочь: восемнадцать лет, глаз да глаз за ней нужен. Ну и отказать ей ни в чем не в силах, то наряды, то театры, то еще что-то. А Паня прямо железо женщина: не балуй девчонку! И точка. А не то сам на себя пеняй. Чего уж там пенять. В жизни всякое может случиться, а все равно дочку жаль, любит он Наташу, вот и балует. Ее-то, Паню, не баловал, жизнь тогда трудная была.

— Лень, я уже…

Он взглянул на пустую тарелку, на светлые, словно бы обиженные ее глаза, и сердце почему-то сжалось…

— Погоди, еще мороженое закажу.

— Зимой?

— Ну яблоки.

Она только головой покачала. А он пошел в буфет. И про утреннее ей не стал поминать, все сама поняла.

За полдень, когда уже стало по-зимнему смеркаться, на табло дежурного диспетчера вспыхнула аварийная лампочка. И он, не переодеваясь, лишь натянув поверх фуфайки оранжевую спецовку, вызвал машину. Больше идти было некому. Одного Волкова пустить не мог, да и что один сделает в такую погоду. К тому же опасно без помощника.

Он всегда инструктировал уезжающих на задание. Тридцать лет на одном месте, в одном доме, сотни тысяч выездов и столько же предупреждений. Лишний раз не помешает. Все-таки гололед, движение, а в их работе всегда доля риска. Светильник чинить — не огород городить. А береженого, как говорится, и бог бережет.

— Ну, бог не бог, — улыбнулся, — а мастер беречь должен.

Сам-то он однажды не уберегся. Оборвался провод, встали трамваи, а время — часы пик, люди на работу спешат, вот и он поспешил, выпрыгнул из машины, бес попутал — вместо того, чтобы обойти по правилам, кинулся вперед и едва не попал под машину, откинуло на тротуар, головой об асфальт, и все — отключился. Восемь дней не приходил в сознание. Это уж ему врач сказал, в институте Склифосовского, сам Леонид Иваныч ничего не помнил. Хорошо еще, хирург попался опытный. Стрельников Игорь Иванович. При таких травмах, как он потом узнал, один из ста выживает.

Повреждение черепа — не шутки. Через сорок дней на ВТЭК дали ему вторую группу и сохранили полный оклад — сто сорок пять, без прогрессивки.

Семь месяцев сидел Леонид Иваныч дома. Сколько он натерпелся за эти месяцы, одна Паня знает. Утром покормит Наташу, проводит в школу, а сам во двор, забьет с пенсионерами козла, раз, другой, третий, и так до ряби в глазах. Старички со скуки сообразят сухого винца. А он не пьет. Потом кто-то предложит в карты перекинуться, в дурачка подкидного, в петуха. Вот житуха. На второй месяц при одном виде домино и карт у него к горлу стала тошнота подступать. А тут еще врачи навещают. Из больницы, из поликлиники, анкетки шлют. Мол, как самочувствие и т. д. А как же иначе, заботятся. И потом, редкий случай в медицине, на нем молодые учатся, и тем самым он якобы приносит пользу науке.

Не выдержал, позвонил врачу:

— Доктор, позвольте к вам заскочу на минуту.

— Так вы уже скачете?!

— Хожу.

— Но это же здорово!

— Вот я и говорю. Хочу вас предупредить — пойду на перекомиссию.

— Ладно, не порите горячку, заходите сначала ко мне…

Сняли с него вторую группу, дали возможность работать. И пришел он в знакомый дом Мосгорсвета. Александр Александрович Дорогов предложил в мастерскую, там полегче работа. А что ему от этой легкости, день-деньской возись с железяками, и опять к Дорогову.

— Ох, непоседа ты, Иваныч. Ну давай поставим тебя мастером, с твоим опытом в самый раз.

Так потихоньку-полегоньку втянулся в новую должность. Непривычное дело: документация, отчеты, начальство требует графики. Еще в первый день, заступая на должность, заметил перемену: привезли серебристые опоры большой высоты. И новые светильники — газоразрядные и натриевые. И только тут подумал — не так уж долго проболел, а сколько нового.

А если заглянуть назад, на все тридцать лет службы, как изменилась электросеть, как похорошел город в сиянии огня, где прежние фонари, тусклые лампочки?

…С минуты на минуту подойдет машина. В такую погоду едва управиться. Он взял с собой Волкова, вышел, чтобы сообщить диспетчеру о выезде, и, случайно оглянувшись, увидел сутулую фигуру вдохе, заглядывающую к нему в конторку. Не сразу понял, кто и зачем, а когда посетитель повернулся, узнал и даже рот открыл от удивления: Мишаков! Из-под шапки не то сочувственно, не то виновато моргали голубые глаза.