Практически вся Германия была включена в организационную систему национал-социализма. НСДАП к концу своего существования приблизилась к заданной контрольной цифре — 10 процентов населения страны. Самыми многочисленными поднацистскими организациями были к началу войны более чем 20-миллионный ДАФ и без малого 10-миллионный «Гитлерюгенд». Более 4 миллионов девушек организованно наблюдали за полнолунием из стогов сена в женском ответвлении «Гитлерюгенда». Почти 2 миллиона человек состояли в СА, более миллиона в НСБО, полмиллиона в партийном автомотокорпусе. Практически каждая страта и профессия имела свою имперскую организацию — верного помощника партии. А каждая организация, начиная с самой НСДАП — свой аппарат, вступление в которой было ступенью на пути в новый господствующий класс фюреров.

Это стимулировало эффективность социального лифтинга. «Все имеющие влияние национал-социалисты обязаны обеспечить членам НСДАП преимущественное право устройства на работу, — говорилось в циркуляре Гесса от 24 июля 1934 года. — Менее ценные деловые качества старых членов партии компенсируются характерным для них энтузиазмом». И при Гессе, и после него этот принцип неукоснительно проводился в жизнь. Основной выигрыш получили служащие и чиновники (кстати, только в госаппарате количество должностей за первую половину нацистского правления выросло почти на миллион), но и ремесленники, и торговцы, и рабочие, и крестьяне, и техники, и студенты пополняли правящий слой. Этот шанс, довольно распространённый при нацистском режиме, являлся мощнейшим стимулом поддерживать его. Человек бывает слаб перед соблазном обрести силу.

Социальная история нацизма опрокидывает многие идиллические представления об имманентной тяге тех или иных общественных классов к цивилизованной свободе, правам и достоинству человека. Аристократия (восхищающая консерваторов), буржуазия и интеллигенция (надежды либералов), средний класс (опора демократов), промышленный пролетариат (гордость социалистов) — все так или иначе повелись за НСДАП, приняли режим, признали его своим. В наибольшей степени это относилось к служащим, ремесленникам, торговцам. В меньшей, пожалуй, к военной аристократии, глядящей на всё свысока, и криминалитету, видящему мир из последней штольни. Но в целом те и другие тоже служили нацизму: одни командирами в вермахте, другие надсмотрщиками в концлагерях. И не только из страха услышать пронзительную скрипку Гейдриха.

В этом суровый урок: тоталитарная власть располагает мощными средствами социального внушения — страхом, обманом и подкупом. Хоть плебея, хоть патриция можно отвратить от свободы, вынудить к отказу от достоинства. Свобода и достоинство не возникают сами собой, благодаря чьему-либо существованию. Эти принципы никому не свойственны просто по статусу. Они — немалый напряг. Их приходится ежедневно развивать и отстаивать, дабы не потерять.

Веский голос оставался за «фюрерами экономики». Наибольшим влиянием обладали финансисты Ялмар Шахт и Курт фон Шрёдер, углеметаллисты Густав Крупп, Фриц Тиссен, Альберт Феглер, Фридрих Флик, химики Карл Краух, Георг фон Шницлер, Вильгельм Кепплер, двое Бошей — Роберт и Карл, дядя и племянник, электронщик и химик. Между двумя мегагруппировками — с одной стороны, «Стальным трестом» и концерном Круппа, с другой химическим «ИГ Фарбениндустри» и электронным концерном Боша-дяди — шло глухое, но жёсткое противоборство. Конкуренция велась уже не столько за прибыльные госзаказы, сколько за привилегированную близость к аппарату нацистской власти. Банкиры, прежде всего Шахт, были ближе к традиционному угольно-металлургическому сектору, но в партнёрстве с партийной верхушкой представляли капитал как целое.

«Ночь длинных ножей» стала объективным поражением модернистского сектора германской экономики. Магнаты химии и электроники, будучи объективно вторым эшелоном крупного капитала, логично усматривали союзника в Грегоре Штрассере и играли на противоречиях между аппаратом НСДАП и командованием СА. Первые позиции сохранили магнаты угля и стали, ориентированные на Геринга и предпочитавшие монолитный орднунг.

Но вскоре и им пришлось столкнуться с чередой неприятных неожиданностей. Генеральный совет германской экономики, орган совместного государственно-монополистического регулирования, быстро утратил свои руководящие приоритеты. На первый план в управлении хозяйством выдвинулось министерство экономики, которому стали непосредственно подотчётны главы имперских сословий и отраслевых групп. Укрепление фюрерского единовластия в политике не могло не затронуть экономическую сферу. Единая тотальная власть, во имя которой вырезались «длинными ножами» быки из Штурмовых отрядов, левые нацисты и традиционные консерваторы, бесцеремонно вторглась в частнохозяйственные прерогативы.

Политическая чистка быстро затронула среду экономической олигархии. Уже в 1933-м по настоянию партийного руководства из главной классовой организации капитала — Имперского союза германской промышленности были устранены за политическую нелояльность металлургические магнаты Людвиг Кастль и Макс Шенклер. Той же участи, но уже по расовому признаку подвергся крупный угольный бизнесмен Пауль Зильверберг, чьё еврейское происхождение ранее никак не напрягало братьев по классу.

18 октября 1936 года был утверждён государственный 4-летний план индустриального развития. Цель определялась без обиняков: создание самой мощной военной промышленности мира. Для его осуществления учредилось специальное ведомство во главе с генеральным уполномоченным Герингом, по функциям напоминающее советский Госплан. Директивы уполномоченного по четырёхлетнему плану имели силу закона и подлежали строжайшему исполнению всеми предприятиями, независимо от формы собственности. Месяц спустя меры принудительного ценообразования отлились в генеральный запрет на повышение цен, продержавшийся до крушения Рейха в мае 1945-го.

Государственное планирование, обязательный характер заданий, директивное ценообразование означали качественный сдвиг экономических отношений. Частнокапиталистическая собственность сводилась к функции государственного поручения, хотя ориентация на прибыль позволяла сохранять динамику расширенного воспроизводства и обновления фондов. Оживление деловой активности — отчасти объективно послекризисное, отчасти стимулированное гитлеровским перевооружением — привело к более чем внушительному росту прибылей, хотя размер выплачиваемых дивидендов нацистское государство ограничило шестипроцентным потолком рентабельности. Концерны угля и стали за предвоенные годы наварились в среднем четырёхкратно, химические и электронные двукратно. Но получение и использование доходов определялось уже не предпринимателем, а чиновником. В соответствии с нуждами государства. Руководимого партией. Возглавляемой фюрером. В лице Адольфа Гитлера.

Форсированно наращивалась и прямая госсобственность. Флагманом государственного сектора с 1937 года стал концерн «Герман Геринг», оперировавший в угольной, сталелитейной и горнорудной сферах. Первоначально основанный на неприбыльных, но имеющих военное значение активах, геринговский госконцерн агрессивно расширялся. «Неарийская» собственность экспроприировалась по беспределу, как буроугольные шахты Игнация Петчика. Но поглощались и вполне арийские объекты, если в том усматривались нужды четырёхлетнего плана. Передать госконцерну внушительную долю своих активов был вынужден даже «Стальной трест» убеждённого нациста доктора Феглера. В 1939-1940-м была чохом конфискована собственность порвавшего с режимом и эмигрировавшего Фрица Тиссена. Ему самому — одному из первооткрывателей фюрера, субсидировавшему НСДАП аж в 1922-м — ещё предстоял концлагерь. Излишне уточнять, что ни экономическое, ни какое бы то ни было сопротивление этому процессу уже не имело никакого смысла.

В знак протеста против государственной «социализации» хозяйства, инфляционной финансовой политике и международных финансовых афер режима в 1937 году с поста министра экономики ушёл Ялмар Шахт. Его не стали задерживать. Министерство принял Геринг, затем главный экономист НСДАП Вальтер Функ, совместивший министерский пост с руководством Рейхсбанком. Над экономической политикой был окончательно закреплён партийный контроль. Военный лётчик Геринг и экономический журналист Функ, в отличие от профессионального финансиста Шахта, были убеждёнными национал-социалистами, свободными от буржуазной классовой ограниченности.