Спички будут бесплатными!.. Надо начинать не со снижения цен, а с повышения ценности человека. На кой черт нам знать, сколько мы выплавляем чугуна, если не знаем, сколько еще паразитов рождается и растет. Интересно, к какому виду пережитков отнести Олю? Ведь ее мать уже не помнит капитализма… Таких надо в мыльной воде кипятить, как в чистилище, а не сказками о красоте человеческой пичкать. Если такая тварь умудрилась из первобытного общества добраться до социализма, не заметив библейского ада и рая, не восхитившись богами гомеровского Олимпа, если она без ущерба для себя прошла через костры инквизиции и крепостные плети, если не очистилась горьковской человечностью и жарким пламенем революции, то помогут ли ей несколько лекций о светлом будущем. Смешно даже!

Таких надо огнем пытать! И не так, как делали наивные дикари, а пострашнее. Сунуть, как меня, в нескончаемый пламень.

И вдруг откуда-то со стороны врезалась мысль: «А если такие ниоткуда не пришли? Если подлость совершенствуется вместе с человеком, растет и открывает с каждым разом все более отвратительное лицо?» Арунас испугался: на эту мысль у него не было ответа. И стал успокаивать себя: «Ну, хватит, а то можно с ума сойти от таких размышлений. Довольно!»

Тихо. Холодно, темно. Нельзя же лежать неподвижно, сохраняя крохи накопленного под шинелью тепла, и ни о чем не думать.

«А если на самом деле так? Тогда остается единственный путь — бороться. А я что сделал? Сбежал. Но на кой мне черт девка с ребенком? Нет, это была бы не самоотверженность, а потачка подлости. Я поступил правильно. Только так и надо было.

Через полгода Оля родила дочь. По этому случаю я опять получил трехдневный отпуск и не совсем приятное замечание от начальника курса:

— Поздравляю! Современная молодежь все делает ускоренными темпами!

К Оле я не пошел. Генерал сам заехал за мной в школу, потащил к себе домой, поставил на стол водку и после первого же стакана спросил:

— Что теперь делать будешь?

Я не мог взглянуть ему в глаза. Обидно было, и злость брала. Хотелось всем женам и тещам в мире надавать по морде, расколотить все их вазочки, перепутать вязанье, расшвырять приносящих счастье слоников и над всем этим размахивать по-дикарски плетью.

— Не знаю, — вот и все, что я смог ответить.

— Ты за эти ускоренные темпы на меня не обижайся. Я не знал этого, честное слово. Шофер мой постарался.

— Мне все равно.

Выпили еще по стакану.

— Так, говоришь, не знаешь?..

— Ума не приложу… — Я пожал плечами.

Он тяжело поднялся, вышел и тут же вернулся, толкая перед собой жену. Силой усадил ее напротив меня и грозно спросил:

— Скажи человеку, за это ему жизнь изгадила?

Варвара Петровна молчала.

— Ты знала, что она с приданым?

Генеральша кивнула и закрыла лицо руками.

— Надо было за шофера и отдавать!

— Он не захотел… Ему простая нужна…

— Ах, отказался?! — Глеб Борисович опрокинул третий стакан. — Убирайся отсюда!..

Он был страшен. Так, наверное, должны выглядеть генералы в разгар битвы: решительный, злой, идущий напролом.

— Что делать будешь? — спросил он в третий раз.

— Не придумаю, — в третий раз ответил я.

— А я придумал. Давно пора было.

Он снял со стула широкий ремень и вышел в другую комнату. Оттуда послышались звуки ударов. И генеральский бас: «Дураком сделала! Меня, комиссара гражданской! Высоко залетела! В сейф ходячий превратила?!» И надо отдать должное генеральше — она не издала ни звука.

Глеб Борисович вернулся, повесил ремень и позвал домработницу:

— С завтрашнего дня ты у нас не работаешь!

— Глеб Борисович!

— Не бойся, не обижу. За три месяца вперед получишь, на казенную работу устрою… Вместе с дочерью. Моя старуха тоже еще не разучилась полы мыть.

Мы попрощались.

— Ты ко мне заходи, не стесняйся. Свою жизнь устраивай как знаешь. Я тебе не судья. Но, как отец, освобождаю тебя от данного слова. Хотя вообще-то не торопись, подумай. Кого мы только не научились перевоспитывать, а тут кукла тряпичная. Как-нибудь совладаешь.

— Если можете, помогите мне попасть в ускоренную группу.

И я оказался в ускоренном выпуске оперативников. Через год группа была выпущена. Я получил звание лейтенанта и прибыл сюда.

Бежал от трудного сражения, в борьбе с бандитами искал забвения. Нет, опять не то. Я искал пути полегче… Испытывал судьбу и окончательно разозлил ее. Героического конца не будет. Придется самому выпутываться, как умею. Только бы температура спала… Только бы выдержать до появления этой сволоты…»

Небо постепенно светлело, но холод хозяйничал в полную силу. Близилось утро самого короткого дня.

Альгис курил. Дым плотными клубами выходил изо рта и, смешавшись с дыханием, индевел на отворотах шинели, на бровях и шапке. В доме зажегся огонь. Из трубы поднимался дымок и ясной полоской устремлялся к звездам. Стукнула дверь.

— Наконец-то! — вздохнул Альгис…

«Наконец я выздоровел. У ворот больницы меня ждали комсомольцы. Девушки подшучивали надо мной: над стрижеными волосами, над забинтованной шеей, из-за чего я не мог повернуть головы, так что приходилось смотреть исподлобья, набычившись. Люда стояла в стороне. И что меня очень смутило — держала завернутый в бумагу живой цветок. Она делала вид, что поправляет цветок, на самом же деле посматривала исподтишка на меня и краснела.

Шумной ватагой пошли к гимназии. Только здесь я узнал, что друзья решили по поводу моего выздоровления устроить молодежный вечер. И я должен был поделиться впечатлениями, рассказать о событиях, боевых эпизодах.

— Рассказывай! — Багдонас усадил меня на сцене, за маленьким столиком, покрытым красной материей.

Легко сказать — рассказывай! Перед глазами стояли похороны Вердяниса, последний бой, сожженные усадьбы новоселов. А я, не зная, о чем говорить, без конца водил ладонью по волосам, откидывая со лба несуществующие пряди.

— Йотаутаса убили, — сообщил я печальную новость. — Комсорга вашего. Товарищи писали. — И когда молчание стало невыносимым, добавил: — Бывший восьмиклассник нашей гимназии Скейвис теперь главарь бандитской шайки… — Я вздохнул всей грудью и с облегчением спросил: — А может быть, есть вопросы? — Хотя знал, что не смогу ответить и на вопросы. — Ну, а у вас что хорошего?

Собрание не удалось.

Когда мы остались вдвоем с Людой, я не знал, куда глаза девать от стыда.

— Опять что-нибудь не так? — ласково спросила она.

И вдруг все мое недовольство собой вылилось на Люду.

— Послушай, Люда, а если бы я остался без рук?

Она пожала плечами и искренне удивилась:

— Я об этом как-то не думала…

— А ты теперь подумай! — Меня злило ее легкомыслие.

— Зачем? Ты здоров, и я счастлива.

— Так рассуждать можно, только начитавшись «благородных» романов. — Я, по правде говоря, не знал, существуют ли вообще такие романы. — Нельзя так.

Люда помолчала, потом мягко и проникновенно посмотрела на меня:

— Разве это плохо? Я всегда с тобой, что бы ни случилось. А теперь иди домой. Тебя там, наверное, ждут не дождутся.

Она говорила со мной, как с младшим братишкой, и я окончательно запутался. Не зная, к чему придраться, с раздражением спросил:

— А твои родители?

— Они не вмешивались. Когда узнали, что с тобой стряслась беда, сказали, что непорядочно сидеть в такое время дома.

Да, это были хорошие слова. Но и они разозлили меня. Злился я вовсе не на Люду. Меня бесило, что сам я невольно склоняюсь на ее сторону, отступаю от решения комсомольской организации, запрещавшего родниться с классовыми врагами. Я продолжал дружить с дочерью директора департамента и почему-то в этом поступке никак не мог найти ничего плохого.

— Значит, ты пришла из чувства порядочности или по любви?

— И по любви и из порядочности.

— Как можно думать о чести, когда любишь? — От бессилия и злости я стал нести чепуху.