Очень хотелось увидеть двух других — того, у окна, хриплоголосого, и злюку, пугавшего мной частушечника.

Прошло некоторое время, и я повернулся на второй бок. Мой «злюка» оказался красивым, чернобровым, мускулистым атлетом в офицерской гимнастерке. В его курчавых волосах заметна была седина. Чем он болен, никто понять не мог.

Потом я, ухватившись за край кровати, сел и смог увидеть всех товарищей по несчастью одновременно. С меня сняли железный каркас, освободили руки. Я почувствовал себя совсем поздоровевшим и захотел всласть потянуться. Попытался, но рук поднять не смог. Не двигались и пальцы. Попробовал еще раз и до смерти перепугался: «Неужели парализовало?» И не выдержал, закричал:

— Сестра!.. Сестра-а!

В палату вбежали все, кто был поблизости.

— Доктор, у меня руки ватные, шевельнуть не могу!

Врач осмотрел меня, пощипал, потер и сказал:

— Нечего так орать.

— Радуйся, что жив остался, — посоветовал хриплый голос у окна.

— А для чего мне жизнь, если я без рук останусь!

— В жизни человеку не только руки нужны! — вздохнул безногий. — Ничего теперь не поделаешь.

Стиснуло горло. Мужчины тихо переговаривались, и их слова еще больше растравляли мне душу.

— Мой брат смастерил себе коляску на подшипниках и катается, отпихивается колодками. Обувь чистить ездит. А что делать? Орденов — полная грудь, а ног нет…

— О таких государство заботится, — подал я голос.

— Заботится, — подтвердил офицер. — А ты «Повесть о настоящем человеке» читал? Так там рецепт описан, как без пенсии и без посторонней помощи в небо взлететь.

— Не всем быть Маресьевыми, — неохотно возразил безногий.

— Жизнь научит.

— Вы что-то не так говорите… — сказал я офицеру.

— А как прикажешь говорить?

— Не знаю. Только мне нельзя, нельзя оставаться без рук!

Пришла Люда. Была очень бледной. Нет, больше я не мог огорчать ее своими бедами.

— Тебе, Люда, лучше не приходить ко мне так часто.

— Тебе сегодня хуже? — спросила она, раздавая газеты и почтовые открытки.

— С чего ты взяла? — Ответ прозвучал грубовато.

Чтобы она не увидела моей беспомощности, я попытался спрятать руки под одеяло, но не сумел. Люда заметила это и отвернулась к окну.

— Всем молчать — его превосходительство гневаться изволят! — с деланным ужасом произнес гитарист и запел. Томным, гнусавым голосом он пел про жгучую любовь. Это было невыносимо.

— Что же все-таки случилось? — погодя немного опять спросила Люда.

— Ничего, — поторопился я ответить. — Только ты, Людочка, милая, сюда больше не ходи, — настаивал я, уверенный, что именно так должен поступить любящий человек, когда ему грозит инвалидность и он не хочет быть в тягость любимой. Я был убежден, что поступаю, как герой.

— Почему? — Она покраснела и закусила губу.

— Так надо!

— Хорошо! — неожиданно согласилась она. И ушла.

До вечера никто в палате со мной не говорил, даже в мою сторону не поворачивались. После обхода накинулись на меня все скопом.

— Вот бы кому язык в колодки закатать, — сожалеюще покачал головой офицер.

— Такую девушку, такого человека!.. — На этот раз зычноголосый меня не защищал.

— Э, да они оба еще пацаны, — махнул рукой хриплый.

— Парень прав. Если она из жалости, если начиталась красивых романов, пусть катится. — Только гитарист был на моей стороне.

— Бессердечного человека не только что романы, даже самая лучшая лекция политрука не разжалобит, — заключил офицер, и все согласились с ним.

И так день за днем, пока наконец я не выдержал и не продиктовал письмо Люде. Моими были только две первые фразы, все остальное сочинили соседи. Писали, как запорожцы султану турецкому. Ну и крыли же они меня! Если бы не офицер, последними словами меня расписали бы. Но тот сдерживал страсти, ссылаясь на жесткие правила цензуры.

Люда пришла сразу же, хохотала, подтрунивала надо мной и была бесконечно счастлива. При первом же удобном случае я спросил, почему она не обиделась на мою глупость.

— Я знала… что ты из-за рук… — Она опустила глаза.

Меня осматривала врачебная комиссия. Вертели, выстукивали, кололи, щипали, грели какими-то замысловатыми аппаратами, массировали, исследовали по-всякому и наконец решили:

— Будешь владеть руками. Тяжелой атлетикой заниматься сможешь.

Каждый день утром и вечером ко мне приходила массажистка, и мы тренировались. Руки постепенно приобретали нормальный цвет, полнели, и мне уже не казалось, что болезнь высосала из них последние капли крови. Наоборот, после долгих упражнений все чаще и чаще появлялось ощущение, что мускулы медленно наполняются теплым воздухом.

Однажды после гимнастики мне захотелось пить. Офицер, выслушав мою просьбу, ответил:

— Сам возьми.

— Тьфу! — ругнулся гитарист и подскочил мне на помощь.

Но «злюка» заступил ему дорогу:

— Не лезь, пусть сам возьмет.

Кое-как, вцепившись непослушными пальцами в край тумбочки, я дотащил руки до стакана. Обхватил его, потянул к себе. Вот и край тумбочки. Я изо всех сил сжал стакан. До чего ж он был тяжелый и скользкий! Я даже вспотел, пока напился.

Вечером офицер посоветовал Люде:

— Вы, уважаемая, принесите ему резиновый мячик, пусть работает с ним. Я в фильме видел — боксеры так тренируют мышцы рук.

С тех пор работы у меня было по горло. С утра до вечера я мял, давил, сжимал мячик. Но на офицера все еще был сердит.

— Ты на него не очень-то, — сказал мне как-то гитарист. — Человека еще война держит: под взрыв угодил, изрешетило осколками. Так-то вот, в тело как в масло входят, а обратно не тут-то было. Одни, правда, вынули, другие вроде сами должны выйти. Да еще несколько старых под печенью сидят. Так что, брат, ему солоно пришлось… — Он наслаждался моим потрясенным видом и старался изо всех сил.

— Не ври! — оборвал я его.

— Пари? — протянул он руку.

Я долго не решался подойти с вопросом к «злюке», но однажды нашел повод — Люда в тот день принесла вкусных домашних пирожков, и я отправился угощать.

Переминался и терся возле него до тех пор, пока он не спросил:

— Ну, что надобно?

Мне вдруг захотелось сказать ему что-то очень теплое и хорошее, но я постеснялся показаться глупым мальчишкой. Покраснел и обеими руками сжал тугой мячик. Потом взглянул на него. Его глаза смеялись и дразнили. Мне стало легче, и я улыбнулся.

— Послушай, а твой начальник Намаюнас случайно не Антон Марцелинович? — поинтересовался он.

— Он самый, — ответил я, растерявшись, и только теперь заметил, что офицер старше, чем казалось издали.

— Привет ему передай.

— Вы его знаете?

— Вместе воевали».

Арунас лежал обессиленный, ко всему безразличный, как человек, сделавший, что было в его силах, и решивший не сопротивляться больше. Все казалось ему трогательно милым и хорошим. Мысли стали простыми и светлыми, будто у путника, собравшегося в далекий путь, который все обдумал, подытожил и теперь уходил, ничего не оставляя позади.

«Ну что ж, будь что будет. Пусть свершится то, что должно свершиться! — И сразу же мысли вильнули в другую сторону. — Не хотелось бы только подыхать в такое замечательное утро, когда уже позади эта чертова тьма, самая длинная и самая холодная в году. Хотя умирают в любое время…

И какой дурак сказал, что все от человека и все для человека? Вообще-то для него многое: бомбы и тюрьмы, войны и искусство, симфонии и полицейские свистки. Для него кандалы и самолеты. Господи, как много для человека, еще недавно бегавшего на четвереньках и лазавшего по деревьям! Все для него. А он для чего?

Говорят, что постепенно в нашем обществе все станет бесплатно, прежде всего спички, соль, нитки, папиросы… Какая ерунда! Я бы в первую очередь сделал бесплатными театры, музеи, концертные залы, книги. Чтобы каждое собрание, например, начиналось с хорошего фильма…

У нас в школе тоже все было бесплатно — и хлеб, и одежда. И муштра. Только там все брали от курсанта, а ему давали лишь столько, сколько требовали программа и устав.