«А что может есть солдат? Сухари. В свертке, что дала в дорогу мама, тоже были сухари. Но то были сухари не простые, а «фирменные» — политые жиром, смоченные солоноватой водой и опять подсушенные. Вкуснотища! Наслаждался всю дорогу, до самого Рамучяй.

Уездный город стоял на берегу Нямунаса, спускаясь к реке крутыми уступами, с которых открывался красивый вид на излучину и поросший лесом правый берег.

Разыскал комитет комсомола, представился Валанчюсу.

— Вам в помощь. — Подал документы и характеристики.

Пятрас долго обнимал меня, расспрашивал, сам рассказывал, ласково хлопал по плечу и снова спрашивал. Его интересовало все. Наконец он вспомнил о своих обязанностях.

— На всякий случай зайдем к «самому». Такой уж у нас порядок — нужно почитать.

И потащил меня, тип эдакий. Подтолкнул вперед, представил, положил на стол документы. Я стоял — и делать нечего — пялился на Гайгаласа. Обвислые жирные щеки, каменное выражение лица.

Когда я писал ему об Арунасе, то представлял совсем иным. Революционер-подпольщик. Подпольщики в книгах изображались с лицами аскетическими, суровыми, с ниспадающими на лоб непокорными волосами, сверкающими глазами, решительным взглядом… А тут какой-то вялый, тучный, лысый, вокруг шеи замотан не то шарф, не то полотенце…

— Значит, Бичюс? Альгис? Так-так… По собственному желанию или по призыву?

— По призыву.

— Значит, сын Пятраса?.. При выполнении поручений партии колебаний не было?

— Еще не было.

— Ага! Так значит — Альгис Бичюс, сын Пятраса? Понаписано, понаписано… «Сознательный… инициативный…» Но все же надо было призвать… Ага!.. Пусть идет!

Валанчюс кивнул в сторону двери. Я вышел в коридор. Не понравилась мне эта процедура. Зашагал из угла в угол.

— Ишь, как маятник! Не маячь, — предупредил меня дежурный, сидевший за небольшим столиком.

— А что, в глазах рябит?

— Слава богу, насмотрелся. Хоть на стену лезь, ничего не изменится.

Не оставалось ничего другого, как предложить ему папиросу. Он взял, но протянул мне свои. Закурили.

— Надолго?

— Сколько держать будете.

— Тогда садись, начинай привыкать.

Раздался резкий звонок. Дежурный вскочил, открыл дверь.

— Пусть войдет!

Валанчюс был чем-то взволнован, щеки его покраснели.

— Поскольку ты способнее других и умнее всех, мы решили тебя направить в Дегесяй. Далековато. Двадцать шесть километров. Вокруг леса. Речушка есть. Курортная местность. Согласен? — глядя сквозь меня, спросил Гайгалас-старший.

— Мне безразлично, — ответил я равнодушно.

— Похвально, похвально… Волость там трудная.

— Любая работа трудна, если ее честно выполнять.

— Верно, верно… Как там мой сын?

— Ничего. На отца похож, — сам не знаю, как дернуло меня за язык.

— Еще бы, как-никак Гайгалас он! Всего доброго.

— До свидания.

Валанчюс вернул мне бумаги, что-то писал, потом бегал подписывать, ставить печать, звонил уполномоченному и все время говорил:

— Лягнул все-таки его, храбрец. Но учти, он может ногу оттяпать. В толк не возьму, что он против тебя имеет? Глянул чертом и втянул голову в плечи!.

Я в ответ рассмеялся: Гайгалас-старший с его торчащей из шарфа-полотенца головой действительно смахивал на старую черепаху.

— Гайгалас — раб бумажки. А в твои едва заглянул. Нелегкую волость ты получил. Самую что ни есть бандитскую берлогу. Но не унывай. Начальник там — мировой. Старый чекист, работал в уезде, но срезался с Гайгаласом и ушел туда. Капитан. Словом, договоритесь… А теперь — ко мне. Деревенским скиландисом[22], огурцами с медом угощу.

— Так ведь еще не время обедать.

— Ничего. Мы свое отсидим. Как заведет Гайгалас церемонию протирания штанов, так до утра, что окороки, в дыму коптимся.

Не успел парень накрыть на стол, прибежал давешний дежурный, вызвал на экстренное заседание.

— Ты угощайся, не зевай. Я быстренько… Знаешь, я хотел тебя оставить в уезде вторым, да Гайгалас не согласился. Говорит, нужно проверить, насколько правильны твои характеристики. Не натрепал ли чего-нибудь Арунас?

— О нем я сам писал старику.

— Ругал, конечно?

— Он того заслуживал.

— Теперь мне все ясно… Счастье, что не он, а я твой непосредственный начальник. Дождись меня, обязательно. Книги пока полистай.

Я ходил по комнате, осматривал все, словно готовился к обыску. А голова была занята совсем другим.

«Неужели подпольщик может мстить за правду? Всякие, конечно, встречаются. Но другие как такого терпят рядом с собой? Одно бы словечко где следует сказать, и он бы, как дым, испарился. Видно, окружил себя разными…» Взгляд случайно упал на старинные часы. Половина первого. Двадцать шесть километров. По шести в час — еще до заката буду на месте.

Я скатал шинель, перекинул через плечо, написал Валанчюсу записку и ушел.

Первые километры показались мне приятными. Шоссе было пустынно. В полях кое-где работали люди. Теплынь, на небе ни облачка. На обочинах ни указателей, ни километровых столбов. Так что на каждом перекрестке приходилось спрашивать. Вскоре показался лес.

Словно мираж, синела его зубчатая лента. Я шел к нему, а он отодвигался от меня. Потом ленты появились с обеих сторон и даже за спиной. Я шел и шел, но лес не подпускал к себе. Наконец добрался. У самой стены леса остановился передохнуть. Меня нагнал крестьянин в телеге.

— Далече?

— В Дегесяй.

— О-хо-хо! — Он придержал лошадь и скомандовал: — Залазь! Подвезу чуток.

Повторять не пришлось. Закурили. Врачи говорят, курить вредно. Может быть. Но как это иногда необходимо в жизни. До чего папиросный дымок сближает мужчин. Покурили молча разок-другой, глядишь, человек стал ближе, вроде познакомились. И разговор находится.

— Казенные? — спросил крестьянин.

— Покупные. Угощайся.

Лошадь цокала копытами, лениво переваливаясь с ноги на ногу, покачивала широким крупом, изредка отфыркивалась от дорожной пыли.

— Один?

— Вдвоем, — похлопал я по автомату.

— О-хо-хо, — вздохнул возница, дернул вожжами и сказал в пространство: — Зря ты напросился в деревню… — Помолчал, о чем-то раздумывая, и немного погодя непонятно добавил: — Хотя теперь время пустое — послеобеденный отдых.

Возле придорожного креста на развилке крестьянин ссадил меня, сам повернул налево. Я остался в лесу один. Сейчас даже дрожь пробирает, как вспомню. А тогда все казалось изумительно красивым и романтичным. До этого я никогда еще не ходил один по настоящему лесу.

Подбадривая себя, принялся насвистывать. Вокруг все пело, звенело, откликалось, звучало на разные голоса. Я сошел с дороги на мягкую, поросшую мхом обочину. Все дальше шел, очарованный неописуемой красотой. В просветы деревьев ослепительно улыбалось солнце.

Решив, что половина пути пройдена, я расстегнул шинель и прилег отдохнуть. Черника так и просилась в рот. Наелся вдоволь, подремал и опять в дорогу. На опушке леса увидел покосившийся, простреленный столб с немецкой надписью «Degesen — 16 kl». Разочарованный, я в сердцах оторвал доску и зашвырнул за канаву. Но шаг ускорил.

Миновав большое поле, снова вошел в лес. За лесом — деревня. Убогая лавчонка. Даже спичек нет, лишь несколько свертков ситца. И тот только за яички и сало. Я спросил у продавца напиться.

— Скоро и воду будут по карточкам выдавать, — он подал мне сделанную из консервной банки кружку.

— До Дегесяй далеко?

— Десять. Отслужил?

— Почти.

— Сидел бы в городе. Для таких, как ты, там все в первую очередь.

— Скажешь тоже, в первую… Спасибо за угощенье.

Как углубился я в лес, так и шел по тени все десять километров, до самых Дегесяй. За опушкой открылись домишки местечка. Немного поодаль в небесную синь вонзался острый шпиль кирпичного костела.