«Бандиты! Конец!» — пулей просверлило мозг. Заструился холодный пот, будто кровь вытекала из жил. По щекам невольно побежали слезы. Ноги были словно чужие. Я шел, как парализованный. Двое мужчин вели меня, зажав плечами. В руках у них блестели пистолеты. Каждый шаг приближал к чему-то страшному, неотвратимому, неповторимому. Я твердо знал, — дальше осинника не поведут, но шагал, как баран, и плакал. На переезде, выбрасывая столб искр, пролетел паровоз. За ним громыхал огромный состав. Из вагонов доносились звуки гармони и песен. Трое мужчин отошли в сторону, закурили. Двое остались охранять нас. Один из них стоял возле меня, переминался с ноги на ногу, озирался по сторонам, но пистолета не опускал. На стыках рельсов постукивали колеса: та-так, та-так, та-так!..

«Бе-жать, бе-жать! Бе-жать!» Я резко ударил по пистолету моего конвоира и, втянув голову в плечи, метнулся в сторону пригорода.

— Стой, стрелять буду! — Сзади послышался топот.

Окрик только подстегнул. Я не видел, как удалось вырваться Альгису, но он обогнал меня и сбежал по тропинке склона первым.

— Стой! — раздался выстрел, другой, третий… Пули просвистели совсем рядом. Одна угодила в планшетку. Я несся словно на крыльях, в гору бежал быстрее, чем по ровному месту. Потом мы мчались по улице. В домах горел свет: рабочие собирались на работу. Альгис юркнул в какой-то двор. В освещенном окне стояла, причесываясь, женщина. Это была мать Бичюса. Не сговариваясь, мы ухватились за дверь и стали трясти ее что есть духу.

Влетев в комнату, Альгис огляделся, схватил стоявшую в углу винтовку, задул лампу и кинулся к двери. Его едва удержали вскочившие с кроватей отец и брат.

— Куда?

— Не ваше дело! Пустите!

— Скажи — куда?

— Бандиты.

Отец повернул ключ в замке, загораживая собой дверь, хладнокровно решил:

— Никуда не пойдете!

Альгис бросился к окну. На ходу зарядил винтовку. Отец схватил его в охапку, повалил на пол.

— Не глупи. Ты пришел и снова уйдешь, а нам тут жить…

Бичюс остыл. Впервые тогда я видел его таким взбешенным.

По улице шли четверо мужчин. Их запросто можно было снять одного за другим, но мы не стреляли. Преследователи смотрели на освещенные окна по обе стороны улицы, догадываясь, куда мы скрылись.

— Вот длинноногий черт! — ругнулся один и несколько раз выпалил вверх.

Мы не ответили.

Усаживаясь завтракать, я ослабил пояс и страшно удивился, когда в штанину соскользнул теплый пистолет. Бандиты не нашли его — он был засунут спереди за пояс. А я от страха совсем забыл о нем. Ох и злился же я на себя!

«Трус, идиот, скотина!» Кусок не лез в горло. Мою злость подстегнули спокойные слова Альгиса.

— Не ручаюсь, — сказал он после еды, уже за чаем, — но одного негодяя я, кажется, затолкал под колеса…

Всегда он так: молчит, молчит, а потом скажет — и хоть лопни, ничем не перекроешь…»

Когда банка консервов согрелась за пазухой и Альгис открыл крышку, чердак наполнился дразнящим запахом свиной тушенки. Вытащив из-за голенища ложку, он принялся за еду. С мясом справился в несколько минут, экономно запив мелкими глотками воды.

«Интересно, как там лейтенант? — подумал Альгис, переводя дух. — Кажется, ему нездоровилось. Был бледный, глаза красные. Вдруг заболел? Вот это было бы положеньице. Придется ночью пробраться, поглядеть, как он там. Но как я взберусь обратно? Нет, мне нельзя, а он не догадается приползти, амбиция не позволит. Офицер к рядовому! Хотя кое-что у него совсем не по-офицерски выходит…

Каким он был смешным, когда вытаскивал из штанины соскользнувший туда пистолет. Увидев, где оказалось наше единственное оружие, отец покачал головой:

— Кто же так воюет, недотепы вы, недотепы?!

Арунас покраснел и откровенно признался:

— Я думал только о том, что они ведут нас расстреливать.

Да, это было так. Хорошо, что поезд помешал, а то бы и косточки наши уже сгнили. И все же первым рванулся Арунас. Я слишком понадеялся на приближавшуюся по дороге машину, а она, как назло, перед самым переездом свернула в сторону.

…Эшелон громыхает, в вагонах солдаты, на платформах танки, пушки. Ребята поют, звенят гармошки… А ты не докличешься, не дозовешься, не допросишься. Такая сила проходит мимо, а тут несколько бандитов расправляются с тобой. Из этих солдат многие тоже, возможно, будут убиты, но они умрут в бою… А ты погибаешь глупо, даже некому будет схоронить. Ужасно, ужасно глупо! И вдруг этот самый селезень[17] хлоп бандита планшеткой по пистолету и давай бог ноги. Мой конвоир повернулся, — наверное, выстрелить хотел, — а я, не сознавая и не думая, почти в тот же миг ударил его в спину. Он взмахнул руками, стараясь удержаться, но не устоял и упал прямо под колеса громыхающего поезда. Остальные рванулись в нашу сторону, но я уже бежал…

— Ты очень боялся? — спросил меня Арунас.

— Некогда было, — солгал я, а руки все еще дрожали, с трудом удерживали стакан.

— Зря мы с ними не расквитались, — стал хорохориться Гайгалас. — Винтовка и пистолет — это очень внушительно.

— Помолчали бы, — рассердился отец. — Не винтовка и пистолет побеждают, а солдат. Поняли? Сол-дат!

— Но Альгис вел себя, как мужчина, — повернул разговор Арунас.

— А ты первый сообразил ударить…

Отцу опять не понравилось:

— Гляди-ка, они просто влюблены друг в друга. Послушаешь — герои! А я говорю — оба сопляки! — После возни со мной он почувствовал себя очень плохо и теперь сидел в кровати, обложенный подушками.

— Но мы все же выкрутились и с одним расправились, — не сдавался Гайгалас.

— Только потому, что и те не лучше. Молодцы вы против овцы.

Мать, до этого молча утиравшая слезы, услышав слова отца, взорвалась:

— Уймись ты наконец. Ему не нравится, что дети остались живы-здоровы. Самого болезнь скрутила, и других на гибель толкает. Такое уж у Бичюсов племя бешеное: один по всяким революциям мотался, другой — в Бразилию подался. И дети в них: Винцас на фронте, этот — ни ученик, ни милиционер. Малый винтовку притащил…

— Бичюс, у тебя есть родственники за границей? — вдруг спросил Гайгалас.

— Были, — ответил за меня отец. — После сметоновского переворота старший брат махнул за море. И погиб, говорят.

— Вы точно знаете? — уже допрашивал Арунас.

— Что уехал — видел, сам деньги одалживал, а что застрелился — не видел, писали наши общие знакомые из Бразилии.

Утром побежали с Гайгаласом в органы безопасности. Нас принял знакомый лейтенант, которому мы рассказали ночное происшествие. Прибыв на место, нашли несколько окурков, стреляные немецкие гильзы и размокшие страницы моей лекции. У переезда толпились люди. Обходчик, увидев утром залитые кровью рельсы, осмотрел место и нашел в канаве труп, забросанный ветвями. Он утверждал, что бандиты сперва застрелили человека и только потом сунули под поезд. Ночью он слышал выстрелы, но побоялся выйти.

Я близко не подходил — не мог.

— Ну? — спросил у лейтенанта, когда тот вернулся к машине.

— Ничего толком не выяснишь. Не шатайтесь по ночам!

У меня не было охоты доискиваться, кто этот человек. Не прояснилось и позже — никто не отозвался, не опознал погибшего. Вскоре я забыл о нем, а если и вспоминал эту историю, то больше в связи со страхом, который пережил тогда…»

Жар и тяжелые мысли… Арунас снова вспомнил певичку, и лицо его исказилось отвращением и злостью.

«Лицемерка, кривляка, торричеллиева пустота. — Он не находил подходящего сравнения. — Я думал — она серьезно со мной, а оказывается, все было заранее обдумано и подстроено! Комедиантка несчастная! Но я-то как клюнул? Каким же наивным мальчишкой был тогда, страшно вспомнить… Вечером того же дня побежал к ней, не терпелось рассказать, как окончилось наше путешествие. А она даже в комнату не впустила.

— К сожалению, не могу, я больна. Очень сочувствую… Что ж, видно, не зря вы, мужчины, пистолеты носите…