— Стрибуки сегодня, будто серсни за маткой, куда-то мимо леса подались. Долзно, кого из соседей трясти будут, а мы, слава бозеньке, хоть на роздество в стороне останемся.

— А чего нам бояться? — прикидывался Шкема.

— Я и не боюсь. Но все зе смелее себя цюствуес, когда знаес, цто и как. — Он поднял с земли валявшуюся у амбара жердь и приставил ее к стене. — Пусть сохнет. — Потом медленно прошел к калитке по тропке, выложенной битым кирпичом. Остановился, осмотрелся, вынул трубку изо рта и прикрикнул на соседа: — Ты, Цкема, не сильно заносись, — мозет, я скоро пригласу на бо́льсий праздник, цем свезые колбасы…

— Да я не заношусь, сосед. Зло разбирает — ни одного мужчины в хозяйстве не осталось. Веселиться не с чего. — Он продолжал свою работу. И, только закончив, спросил: — Может, замуж какую выдаешь?

— Мозет, и замуз, — не спешил с объяснениями Цильцюс, посасывая трубку. Докурив, пообещал: — Прислю кого-нибудь помоць.

Шкема подождал, пока Цильцюс отошел, и разворчался:

— Будто черт за грешной душой таскается. И носит же его нелегкая! За дело какое взялся бы, что ли. Пристукнет кто-нибудь палкой под кустом, отвечай потом за голодранца…

Анеле зло воткнула нож в землю и перебила отцовское ворчание:

— Гляжу я на вас, папаня, и никак не пойму, кому же вы рады — тем или этим? — она кивнула в сторону леса.

— Я и сам не пойму, — ответил Шкема нехотя. — Знаю только, что самое время повернуть в одну какую-нибудь сторону…

«Самое время! Знал бы, давно б повернул и соломки подостлал. Да поди попробуй наперед угадать! И не он один так думает, не одному ему приходится вот так колебаться и выбирать. А я бы знал?.. Нет, со мной другой разговор. Я и теперь делал бы то же, только поумнее. А тогда не раздумывал, поступал, как разумел.

Через пару дней после боя у скирд пригласил меня Ближа в комитет. Явился. Смотрю, в коридоре Йотаутас ходит, волнуется. Рая, увидев меня, подошла, подала руку:

— Сейчас доложу.

— Ты, как всегда, предупредительна, — и протянул ей засушенную маргаритку, которую нашел в библиотечной книге. Но в глаза взглянуть боялся, казалось — в них еще застыл ужас от тех слов, которые я сказал тогда на улице.

В кабинете Ближи сидели почти все члены бюро. Был здесь и Гайгалас. Ближа усадил нас в кресла, а сам скромно стал у окна. С полчаса секретарь говорил о всякой ерунде, шутил, рассказывал анекдоты оккупационных времен. И все делал как-то странно, словно ему было не по себе. Ближе вторил Даунорас, но только вторил, хотя был охотник до анекдотов. Шутил и я. Позднее пришли секретарь по школам Грейчюс и секретарь по кадрам Райла, которого все называли Ягодкой. Я невольно спросил:

— Бюро?

— Нет, мы тут очень интересное дело придумали. Решили в каждом пригороде открыть клуб рабочей молодежи. Неподалеку от вас целая улица пустующих господских вилл. Присмотритесь, подыщите подходящую, а мы уладим с документами.

Я не понял, кому из нас двоих предлагает новую работу.

— Там можно будет собрать молодежь, создать при клубе комсомольскую организацию. Думаю, в принципе мы договорились?

Нет, я решительно ничего не понимал. Йотаутас сказал, смущенно запинаясь:

— Видишь, Альгис… Мой класс выпускной. Я не хочу уходить из гимназии…

«Они меня отстраняют от обязанностей комсорга!» — дошло вдруг до меня.

— А моя учеба?! — Меня охватило бешенство. — Вам известно, что в нашей семье еще никому не удавалось добраться до пятого класса гимназии?! Вам известно, что мой отец сказал: «Спокойно не умру, пока ты не выучишься…»

— Ты сможешь учиться. Клуб будет работать по вечерам. Назначим заведующим…

— Ладно, все в порядке, — остыл я немного. — Но за что наказываете?

— При чем тут наказание? Наоборот. Нам твою кандидатуру предложил товарищ Гайгалас.

— Да, — Арунас, глядя мимо меня, принялся нахваливать: — Это одна из наиболее достойных кандидатур. В его гимназии образцовая первичная организация… — Это было похоже на издевку. — И кроме того — необходимость. Нам очень нужны такие сознательные люди на самых трудных и ответственных участках.

— Да, товарищи, — поддержал его Ближа. — После того случая у «Соломенной крепости» я бы охотно принял Альгиса в военно-физкультурный отдел, но теперь он нужен комсомолу на более важном посту. Там труднее, там опаснее. Ты, Бичюс, комсомолец, и, думаю, нам не придется взывать к твоей исполнительности. Подвожу итог: не задирай нос, оправдай доверие. Комсомол знает, где ты нужнее!

Так Йотаутас стал комсоргом, а я — заведующим клубом. Остались лишь формальности. Переписывая доверенности, расстроенная Рая пыталась успокоить меня:

— Ты не думай, Альгис, ты ни в чем не виноват. Это все Гайгалас. Он из-за меня все сделал.

— Ну и буйная у тебя фантазия, детка, — отшучивался я, хотя прекрасно понимал, кто является главным автором этой пьесы. Жаль было и работу оставлять, жаль было и себя, и Раю. Но поддаваться этим мыслям не хотелось.

— Если ты свободна, пойдем погуляем.

— Для такого дела я всегда свободна… Знаешь, отец говорит, что война сильно испортила людей.

— Не от мира сего твой отец. Негодяя не исправят ни окопы, ни перины, а к хорошему человеку ничего не пристанет. Так говорит мой отец.

…Зима уходила. Солдаты взрывали на реке лед, чтобы не снесло деревянный железнодорожный мост, поскрипывающий под напором поднявшейся воды. Глыбы льда с грохотом взметались чуть не в поднебесье, а потом с уханьем и треском падали, разбиваясь на мириады осколков, сверкающих на солнце, как сказочные драгоценные камни. Несколько глыб хлопнулось совсем близко от нас. Рая испуганно прижалась ко мне. Я взял ее за руку и неторопливо повел по мосту на другую сторону. На угрюмых заречных откосах было сумрачно и холодно. Здесь еще царила зима. О чем мы говорили, не помню. Она смотрела на все такими умиленными глазами, обо всем думала так хорошо, восторженно.

Вдруг я поймал себя на том, что кривлю душой и мне совсем неинтересно, что она говорит и что делает. Я был поглощен собственными переживаниями и пригласил ее погулять только потому, что боялся остаться один на один с невеселыми, раздраженными мыслями, переполнявшими меня. Шел и все время спрашивал себя: «За что? Почему?»

— А ведь ты меня не слушаешь. Почему ты меня не слушаешь, Альгис? — Она, видно, говорила что-то очень ласковое, а я пропустил мимо ушей.

— Ты меня не любишь, — жалобно сказала Рая и отпустила мою руку. — Девушке так не полагается говорить, но я иначе не могу. Я тебе не нравлюсь, оттого что я еврейка, да?

— Не выдумывай чепухи и не приставай…

Она вздрогнула и посмотрела на меня так печально и преданно, что я прикусил язык и мысленно обругал себя.

— Я не виновата, что так получается. Меня и отец упрекает, что я никогда не смеюсь и разговариваю, как старуха. Можешь сердиться на меня, но я действительно не виновата. И над чем мне смеяться? — Она пожала плечами, развела руками и застенчиво склонила голову.

Нет, с ней ни о чем нельзя было говорить в серьезном тоне.

Я был обезоружен. Злость моя улетучилась. Мы выбрались из тени на залитое солнцем поле. Я слепил мягкий снежок и запустил в нее. Рая не ответила. Стояла, смотрела на меня и смеялась. Я взял ее в охапку, покрутил вокруг себя и кинул в мягкий сугроб. А сам ухватился за дерево и стал трясти. Мягкие, рыхлые комья снега падали мне за шиворот, на голову, таяли, текли по лицу. Рая сидела в сугробе и смотрела на меня добрыми, кроткими глазами. И улыбалась. Потом позвала:

— Садись рядом.

Сел.

— Я старше тебя ровно на год, два месяца и шесть дней…

— Как ты высчитала?

— Я смотрела твою анкету… — Она прислонилась, чмокнула меня в угол рта и боязливо подняла взгляд темных и блестящих, как росные сливины, глаз. Боялась, наверное, что рассержусь.

Даже теперь я думаю о ее красивых глазах. А тогда? Что ж мне оставалось делать тогда? Честное комсомольское, эти глаза достойны, чтобы о них думали все. Таких глаз я больше не встретил. И мне их очень часто не хватает.