— Обыск.

— Бичюс, вон из канцелярии! — подскочил ко мне инспектор. — Вон из гимназии! Кто тебя, негодяй, учил так обращаться с девушками?

Пользуясь моментом, девушка попыталась убежать. Я ногой подпер дверь и, сунув руку в карман, тихо, но зло приказал:

— Ни с места! — В кармане была только дверная ручка, которой я открывал комсомольскую комнату, но она прекрасно сработала: инспектор и все четыре старухи присмирели. Они сгрудились в углу и смотрели на меня, как на пришельца из другого мира. Девушка что-то выхватила из портфеля и пыталась засунуть в рот. Но я в тот же миг заломил ей руку и отнял небольшой листок бумаги. Она вырывалась, кричала, потом заплакала, скорее от злости, чем от боли.

— Кошмар! — схватились за голову учительницы.

— Товарищ инспектор, прошу немедленно позвать директора или кого-нибудь из комсомольцев, — сказал я, стоя у дверей.

Когда прибежал директор, я указал на всхлипывающую девушку:

— Подпольная типография в наших руках.

Директор остолбенел. Потом неожиданно улыбнулся:

— И вы, сопливая девчонка, приглашали меня сотрудничать? Какая нелепость!.. Какая неслыханная наглость!

На сей раз не обошлось без милиции. Девушку увел одетый в штатское молодой человек. В ее портфеле мы нашли еще один текст, который она собиралась печатать, — третье, последнее предупреждение нам. А после этого должен был последовать террор. Учительницы и инспектор неожиданно превратились в свидетелей. Они извинились передо мной, но делопроизводитель не удержалась от упреков:

— Ведь так и руку могли ей сломать…

— Я горжусь им, — ответил за меня директор.

— Все же вы, Бичюс, бессердечный.

— Поделом ей! — не смягчался глава школы.

— Ну, знаете, эдак воспитывая детей, мы неизвестно до чего докатиться можем, — ответила ему инспектор женской гимназии, закоренелая старая дева, смертельный враг мальчишек.

Директор взорвался:

— Вы политический нуль! Мещанка! Национальная ханжа! Да знаете ли вы, что эта сопливая барышня, воспитываемая по вашим методам, уже три раза приговорила меня к смерти?! Прошу прощения, я погорячился. — Он поклонился женщинам и бросился к графину.

Я почувствовал, что самая пора исчезнуть: директор порывался еще что-то сказать старым девам, но стеснялся меня.

Назавтра Александришкис вновь подал заявление о вступлении в комсомол. Он снова был смелым.

— Не передумаешь?

— Я за правду, — ответил он, а я почему-то вспомнил слова отца о том, что правд в мире столько, сколько людей на свете. Эта мысль меня испугала, и я сказал ему убежденно и твердо:

— Правда есть только одна — наша правда! — Хотя и не осознал еще до конца, какова она, наша правда, вообще и какова она конкретно. Я сделал свой первый шаг в защиту правды, считал его правильным и не испытывал никаких угрызений совести, как не буду испытывать теперь, когда задержу этих двух убийц».

Арунас бесшумно нагреб на себя как можно больше соломы и замер: по лестнице поднимался Шкема. Он спрыгнул в солому и заковылял к снопам, возле которых лежал Арунас.

— Ладно, хоть не завалил их ничем во время молотьбы, — бубнил себе под нос Шкема, сбрасывая снопы вниз. — Гм, надо бы крышу починить, вон какие дырищи-то светятся… Видно, зерно осталось в соломе, вороны и растормошили. — Он постоял возле самой головы Арунаса, едва не наступив тому на руку. Потом сплюнул под ноги, почесался, засунув руки в штаны, и полез вниз.

Гайгалас лежал весь в липком поту. На чем свет клял себя за то, что проделал в крыше слишком большую дыру.

«Хорошо, что не под снопы забрался. А ведь совсем почти наладился. Есть у человека предчувствие, иначе не назовешь. Прежде это называли ангелом-хранителем. Делаешь что-нибудь, а кто-то тебе нашептывает: «Не делай, не надо». Послушался — хорошо, твое счастье. А не послушался… Меня в тот раз тоже предчувствие словно за полу удерживало, да я заартачился, решил Бичюса осадить. Вызвал его.

— Как ты смеешь на глазах у посторонних так с заведующим отделом говорить?! — спрашиваю.

— Повторить?

— Пиши объяснительную, — протянул ему лист бумаги. Думал, он испугается.

А этот упрямец возьми да и напиши:

И подписался, окаянный. Глазом не моргнул.

Я прочел и понял, что мне, дураку набитому, постращать его не удастся. Не оставалось ничего другого, как рассмеяться и предложить:

— Забудем?

— Забудем, — согласился Бичюс и тут же поинтересовался: — Почему ты никому не показал записок?

— Не успел.

— Вот и хорошо. Мы сами все раскрыли. И кончик нитки и весь клубок уже в ящике. Зря бы только беспокоили занятых людей.

— Не может быть! Нашли?! Был кто-нибудь из госбезопасности?

— Говорю — сами. — Он это сказал, будто речь шла об утерянном карандаше: нагнуться и поднять с земли, только-то и дела.

— Да ведь это «чепе», младенец ты великовозрастный! И ты еще никому об этом не сообщал?

— Милиционер ее увел, вот и все.

— Не получится из тебя толковый работник. Понимаешь ли, какой это факт для доклада товарища Ближи? Конфетка, а не факт: комсомольцы сами разоблачают врагов. Сила! Ор-га-ни-за-ция! Ну, я бегу к Ближе. Компривет!

А он, простофиля эдакий, задержал меня в дверях и говорит:

— Ты особенно не раздувай. Еще не ясно, чем эта история окончится, и так уже в соседней гимназии пальцами в меня тычут.

Хорошо бы с Альгисом подружиться, хотя он, конечно, слишком прост: не скрывал, если знал что-нибудь, и не стеснялся спрашивать. Душа нараспашку. Да, хорошо бы сдружиться. Но между нами стояла Рая. Она была на два года старше Альгиса и ровно на два года моложе меня. И самое страшное — она была в чем-то схожа с Альгисом. Очень.

Однажды выдался удобный случай поговорить с нею. Опаздывала вызванная на дежурство комсомолка. Я должен был дождаться ее. А Рая в тот вечер осталась сверхурочно — писала приглашения на актив.

— Что ты нашла в Альгисе? — поинтересовался я.

— То, чего в вас днем с огнем не сыщешь.

— А именно?

— Искренность, дружелюбие, мужество.

Это было больнее, чем пощечина. Назови она меня убийцей, негодяем, было бы легче… Мне не хватает мужества. И она сказала с такой уверенностью, будто этот шестнадцатилетний сопляк действительно был мужчиной по всем статьям. Самсон! Геракл! Голиаф! Нет, это страшнее любой обиды. Но я заговорил извиняющимся тоном. Да что там лукавить — просто вилял хвостом:

— Что касается искренности и дружелюбия, позвольте усомниться. А насчет этого, — я даже побоялся выговорить это слово, — так зря вы ищете такие вещи в пионерлагере.

Рая в ответ лишь приподняла брови. Ее пальчики бегали по клавишам легко и изящно, словно она не печатала, а шаловливо полоскала их в прозрачной розовой жидкости. Мне стало очень грустно:

— Я от всего сердца…

— Послушайте, разве можно от всего сердца лить грязь на человека? Никто вам не поверит. Какая тут сердечность? Он один раскрыл бандитскую шайку, а вы так о нем говорите. Что бы вы ни выдумывали, но из этого пионера получится коммунист, а из вас… — Она взглянула на меня и сдержалась. Потом шутливо закончила: — А вы уже переросли…

Разговор этот я и на том свете помнить буду. Она самым форменным образом издевалась над моей беспомощностью. Я не таких видел и не с такими за словом в карман не лез, а вот с нею не мог. Рая сковывала каждое мое движение, каждое слово, при ней я всегда чувствовал себя ничтожным и глупым. И чем яснее я понимал это, тем больше меня влекло к ней, словно к недосягаемой звезде.

И теперь вот раскис. А тогда? Тогда держал в кармане купленную ко дню ее рождения дорогую безделушку и не осмеливался подарить. Целый час маялся, мешал ей работать, пока решился.