— Отругали? — Она картавила, и это делало ее еще милее.

— Нет, не ругали. Я пришел за помощью, а он как попугай: «Компривет!» Больше ничего не добьешься.

Рая смотрела на меня, прижав к груди бумаги, и о чем-то думала. Потом села рядом и тоном заговорщика спросила:

— Вы не любите Гайгаласа? Вы с ним не дружите?

— Пускай с ним собаки дружат.

Она почему-то колебалась, потом, сильно покраснев, дотронулась пальцами до моего плеча и еще тише попросила:

— Тогда пригласите меня в кино.

Теперь вспыхнул я. От сильного смущения вынул черный, как портянка, носовой платок и вытер лоб.

— Я понимаю, вам неловко. Но так надо, — объяснила она.

— Приглашаю вас в кино, — пробормотал я и поклонился, будто приглашал ее на танец. — Честное слово.

— О, какой вы галантный кавалер, — рассмеялась Рая. — Я согласна. Еще вчера согласилась. Я с первого взгляда согласилась.

Поднявшись, она шутливо повертелась на одной ноге. Мне показалось, что Рая говорит не мне, а кому-то другому. Слишком уж громко она выражала свои чувства.

Дверь в комнату Гайгаласа приоткрылась.

— И однажды ночью пришла Кармен, чернокудрая Кармен со жгучим взглядом черных глаз!.. — Гайгалас просунул голову в дверь. — Товарищ Шульман, где же обещанное? — Он посмотрел на часы.

Рая очень серьезно ответила:

— Товарищ заведующий отделом школ, я ведь еще вчера сказала вам, что занята, — она показала на меня. — Прошу меня извинить, но…

Гайгалас повернулся ко мне.

— Зайди! — приказал он высокомерно.

Такого унижения на глазах у девушки я не простил бы самому богу.

— Пошел ты… Я в кино Раю пригласил.

Громко смеясь, мы скатились по лестнице. Рая болтала о каких-то пустяках. Потом посерьезнела:

— О, и вы умеете быть злым.

— Научишься с такими.

— Вы простите меня, но мне кажется, что Гайгалас плохой человек. Мне с ним страшно ходить. Мой отец тоже так думает.

— А откуда вы знаете, что я хороший? Может быть, и обо мне ваш отец то же скажет.

— Вы хотите меня обидеть? Что ж, обижайте, не рассержусь. Имеете право — я сама напросилась.

С половины фильма мы ушли: Рая не могла смотреть сцены войны.

Мы гуляли по засыпающему городу и говорили, говорили. В тот вечер я узнал о ней все, что полагается знать об очень близком друге. Рая была круглая сирота. Врач Личкус спас ее, вырвал из гетто. Все годы оккупации она пряталась в подвале. Три года!

— Знаешь, я думаю, мой отец тебе понравится, — вдруг сказала она. — Я очень хочу тебя показать ему. Знаешь, я еще ни одного мальчика не приглашала к себе домой.

— А Арунаса?

— Товарищ Гайгалас сам пришел.

— Такие всюду пролезут!

Неожиданно для себя взял ее за руку. На меня смотрели мириады миров — половина Галактики. Смотрели и удивлялись моей смелости. Я держал руку девушки! Мне было стыдно. Стыдно темноты, пустых улиц и своих шагов. Но было очень приятно сжимать в руке ее легкую теплую ладонь. Невдалеке прозвучали шаги. Я испуганно отпрянул и потом все время думал лишь о том, как снова взять ее за руку, но так и не осмелился.

Юозас Личкус, спаситель и приемный отец Раи, уже вернулся из поликлиники, где работал. Он положил перед нами кучу книг, а сам пошел варить кофе. Потом мы пили самодельный желудевый напиток с сахарином и говорили, шутили, слушали музыку. Хорошее настроение вполне заменяло и сахар, и масло, и яркий свет. Время летело незаметно. Личкус был прекрасным рассказчиком, память — просто феноменальная, всего Донелайтиса знал наизусть.

Ушел я от них поздно ночью. Пошел в школу. Кабинет директора был заперт. Я разбудил сторожа, он дал дне ключ от канцелярии. Не спалось. Почему-то захотелось написать письмо, кому угодно, хоть самому себе. Поискал бумагу, на столах не было. Попытался подобрать из связки ключ к шкафу. Дверца легко поддалась. В шкафу стояла пишущая машинка. «Совсем солидно будет». Достал и одним пальцем настукал: «Дорогой Винцас, милый брат…»

В букве «т» получилась только перекладинка сверху. Показалось, что где-то я уже видел такую букву. Мелькнуло страшное подозрение. В чем был, выскочил я на улицу и помчался в комитет комсомола. Дежурный не хотел впускать.

— Дело государственной важности, — задыхаясь объяснял я ему, пока наконец упросил. Молнией влетел в отдел школ и стал рыться в столе Гайгаласа. Наконец наткнулся на листки, украшенные улыбающимся черепом. Схватив один, сломя голову помчался обратно.

— Стой, стрелять буду! — кричал за спиной дежурный, да куда там стрелять — меня и след простыл.

Отдышался я в канцелярии гимназии. Вставив чистый лист, написал: «Вы приговорены к смерти как враг литовского народа…» Сомнений больше не было: листки напечатаны на этой машинке. Открытие обрадовало меня, но вместе с тем и огорчило: мне даже во сне не могло присниться, что враги орудуют так близко…

Задолго до начала уроков я поднял на ноги всю нашу организацию. Ждали прихода директора. Он схватился за голову:

— Ужасно! Дикость!.. В доверенном мне учреждении свили гнездо террористы! Немедленно сообщите в милицию, в противном случае я созову педсовет и подам в отставку.

— Теперь не немецкие времена, вам нечего бояться. Он оперся о стол и, не сводя с меня глаз, спросил:

— Почему вы мне напоминаете об оккупации?

— Потому что теперь не придется агитировать учеников нести противовоздушное дежурство, — ответил за меня Йотаутас.

Всю воинственность директора как рукой сняло. Он обмяк и сразу постарел лет на десять.

— Зря вы, зря, молодые люди, — сказал он упавшим голосом. — Совсем зря. — Выпил воды. — В те времена в нашей гимназии работала подпольная организация. Помните: школа была окружена, гимназисты даже с третьего этажа прыгали вниз…

— Тогда арестовали старого директора, а на его место назначили вас…

— Это угроза или признательность, товарищ Йотаутас? Мне кажется, вы не можете жаловаться, я очень многим помог вашей матери — товарищу Йотаутайте.

— Кончай, Напалис! Не твое это дело! — оборвал я товарища.

— Ты неправ, Альгис. Наше это дело. Товарищ директор — мой родственник. Он тоже получает подобные записки. Его эти негодяи шантажируют сотрудничеством с немцами.

Директор сел, вытер пот со лба, а затем осторожно, словно мину замедленного действия, вынул из бумажника несколько записок.

— А почему вы свои, записки не отнесли в милицию? — спросил я у директора.

— Видите ли… понимаете… У меня семья. Это было насилие. Не я, так другой бы сделал… Немцы хотели закрыть гимназию. И я подумал, что кто-то должен принести себя в жертву… Для вашего же блага.

— Что будем делать дальше? — спросил я окончательно растерявшегося учителя.

— Подождем еще. Может, вы ошиблись?

— Нет! Я сегодня же вечером найду автора этих записок.

Директор посмотрел на меня глазами обреченного и отдал свои записки. В одной из них было написано:

Дальше шли подобные же угрозы.

— Честное комсомольское — найду!

Но вечера ждать не пришлось. Начиналась вторая смена. Мальчишки с криком бежали вниз по лестнице, дергали девочек за косы, швыряли в них бумажными шариками, намоченными в чернилах. Оставив дежурных на лестнице, я вернулся в канцелярию. Здесь сидели делопроизводители обеих гимназий, несколько старых учительниц и инспектор Лапейка. Вдруг в комнату вошла та самая девушка, которую под Новый год я застал за писанием любовных писем. Увидев меня, повернула было обратно.

— Подождите, барышня, не спешите, — я преградил ей дорогу, придержав за руку.

Она была старше меня, наверное восьмиклассница. В ответ на мой жест презрительно бросила:

— Хам!

— Хам не хам, а портфель положи на стол.

— Что это — грабеж?