Здравствуй, мой добрый, гордый и нищий уголок! Земной поклон вам, родные места!

Я придвигаю к себе заветную тетрадь, беру карандаш, и тотчас же из незримых уголков возникают мои друзья. Первым, как всегда, появляется Аво. Доспехи на нем звенят. Бог знает, кого он изображает в эту минуту. Около него, конечно, Сурен, гордый собой и близостью к бесстрашному атаману. Потом в дверь, толкая друг друга и наполняя дом веселым, разноголосым гамом, вбегают Варужан, Айказ, Азиз — все, все. И узунларские друзья тут!

А вот и Васак. Он верен себе — он всегда приходит последним, когда уже все в сборе.

Я улыбаюсь, зная наперед, что́ он выкинет сейчас. Васак с минуту топчется у порога, откашливается, набивая себе цену. Затем кидается головой вниз и на руках проходит по комнате, пересекая ее вдоль и поперек, кувыркается и, вскочив на ноги, обводит всех горящим, задорным взглядом, счастливый и гордый тем, что никто из нас не может состязаться с ним в ловкости и силе.

Многих из тех, о ком говорится в этой книге, нет больше в живых. Спят непробудным сном и те, кто ни разу не был упомянут. И те, кого не было и в помине тогда. Тесен стал кружок наш. Война унесла многих. Да и время сделало свое дело. Где дед, где парон Михаил, наш учитель? Где те жестянщики, что по утрам встречали нас веселым перестуком своих молотков?

Горы высокие, долы зеленые, вы бессмертные свидетели моей юности, вас я пою!

К вам уносился мыслью, лежа в окопе, с вами вместе шел по полям сражений, вас видел в пламени битв, вашим безмятежным покоем наслаждался, когда отдыхал после грохота боя.

О тихий уголок! О ветер родины! Вы мои верные друзья! Так помогите же утолить боль, верните мне душевное спокойствие, чтобы в повествовании, прерванном войной, мог я вновь обрести чувства, волновавшие меня в незабываемые годы детства.

Наша память что фотографическая пластинка, дольше всего она сохраняет контрасты: свет и тени, горе и радости. Не потому ли и сегодня, возвращаясь к далекому прошлому, я вижу лучезарное сияние и густые черные тени.

Стояло лето — пыльное, знойное, манящее, полное звуков, запахов и лакомств. Природа в изобилии расточала свои дары: кусты и деревья в садах ломились от налившихся плодов. Какое раздолье для подростка! А я от зари до зари должен был торчать в мрачной пещере, помогая деду месить глину, лепить и обжигать кувшины. Какое уж тут раздолье? Не знаешь, как дождаться того благословенного часа, когда можно оставить мрачное подземелье и присоединиться к веселой ораве друзей.

Как я завидовал Аво! Еще только наливались соком первые плоды, только румянилась земляника или зрел ранний белый инжир, а он уже на весь день исчезал из дому. И ни ворчанье деда, ни попреки матери не действовали на этого сорвиголову. Впрочем, чего греха таить, и я готов был воспользоваться первым подходящим моментом, чтобы ускользнуть из гончарной.

Дед, видя мое нетерпение, недовольно ворчал:

— Кто с вечера не положит дрожжей, у того утром тесто не поднимется. Ты не смотри на Аво. Помнишь пословицу: «Когда один слепой ведет другого, оба рискуют свалиться в яму»?

Нет, пусть дед говорит что угодно, но мир Аво прекрасен. Поглядите только, как просится в рот инжир-скороспелка. А как пахнут сады!

Я с грустной улыбкой вспоминаю наш еще вчерашний-позавчерашний травяной стол. Те дни, когда рады были горсти просяных отходов, чтобы подмешать в противную травянистую пищу.

Первым поспевает тут. Его ягоды ковром устилают землю. Потом тяжело и гулко падают в траву перезревшие груши. Наступает черед винограда, и тогда, словно боясь первых заморозков, начинает плодоносить и благоухать все, что не успело созреть до этого.

Маленькие кислые яблоки становятся большими и сладкими. Слива чернеет, наливается густым соком; кажется, проколи иголкой — брызнет кровь.

А пшат, оставляющий на пальцах серебристую мучную пыль, а гранат, весь в трещинах, грузный, дразнящий из-за забора кроваво-красным нутром, а грецкие орехи, а инжир?

Улучив момент, я оставляю деда одного домешивать свое «тесто» для горшков и тихонько выскальзываю из гончарной.

Мир Аво, стороживший за порогом, заключает меня в свои объятия.

После того как я вернулся из Шуши с пакетами, наполненными всевозможными сластями, и с ничтожным остатком выручки от продажи кувшинов, мы прожили тяжелую, голодную зиму.

Часто за вечерней едой или чаем я ловил на себе немой, задумчивый взгляд деда.

Я смотрел на печальные, озабоченные лица деда и матери и ждал попреков. Но они молчали. Вот тогда-то во мне и созрело решение: я должен помогать деду в гончарной! Ведь я принес в дом столько огорчений!

Не забыть того дня, когда дед, выслушав мое решение стать гончаром, в первый раз утром повел меня на работу. Солнце светило, звенели цикады. Из садов доносился сладостно-горьковатый аромат спелых плодов.

Дед взял меня за руку, подвел к гончарной, как к храму, и, воздев руки к небу, на котором плыли рваные, по-летнему высокие облака, сказал:

— Бог тому свидетель, я тебя не принуждаю. Время еще есть. Можешь хорошенько подумать. И прошу помнить: в нашем деле мозговать надо, это тебе не стихи читать.

Взглянув в последний раз на залитые солнцем сады и виноградники, прильнувшие к склонам гор, я спускаюсь в полутемную пещеру. Сбросив трехи, погружаю ноги в холодную глину.

Вот я опять с тобой, моя месилка! Меня обдает обжитым теплом глиновальня.

Как много здесь непонятных вещей! И почему я не замечал их прежде, когда приходил сюда только месить глину? Каждый день я делаю новые открытия. Я уже знаю, как отличить люснивег от аваза, могу определить на ощупь полевой шпат, который не всякий гончар определит. Деду это нравится. Но на настойчивые мои расспросы он отвечает уклончиво:

— Не сразу, не сразу, мой мальчик! Так в два счета голова разлетится.

Мои успехи окрылили деда. Он снова воспрянул духом.

— Да, сноха, — сказал он как-то после ужина, — не пройдет и месяца, как из него будет хороший подмастерье, а там… сама понимаешь… как-никак помощник. Заживем как люди.

Мать мыла у очага посуду. Она подняла голову, улыбнулась мне, и я прочел в ее взгляде любовь и надежду, будто и в самом деле от меня зависело все благосостояние семьи.

Как же мне не работать! Как не закрыть глаза на все соблазны, которые окружают меня! Тихо, опустив голову, я плетусь за дедом в гончарную, подбадривая себя тем, что день в работе промелькнет быстро, а вечером я возьму свое.

— Ты говоришь, зачем нам работать, если даже последний эфенди будет жить во сто крат лучше нас? — говорит дед, становясь за свое колесо.

Я не задавал ему таких вопросов, признаться, и не задумывался тогда над такими вещами, но, раз деду угодно, чтобы его слушали, я готов. А почему, в самом деле, не задать мне такой вопрос? Разве какой-нибудь Вартазар трудится, а живет он не в десять, а даже во сто раз лучше, чем хотя бы наш кум дядя Мухан?

— Нет, это в тебе говорит молодость, юноша, — продолжает дед, не сводя глаз с вертящейся на диске массы, — если ты думаешь, что твой Вартазар — пуп земли. Есть разбойники и почище его, которые куда легче наживают богатство. Но не о них мой разговор, юноша. И богатство сгинет, и нищета пройдет, а то, на что положен труд, куда пропадет?

Глиняная масса, находящаяся все время в движении, приняла наконец желаемую форму.

Дед прервал себя, чтобы снять готовый кувшин. Прежде чем поставить его в печку для обжига, он, по обыкновению, вышел с ним на воздух. Разглядев его при свете со всех сторон, он щелкнул языком. Это означало, что кувшин превосходный, а потому надо ожидать: дед продолжит начатую речь.

И почему бы ему не говорить со мною серьезно? Разве я какой-нибудь несмышленыш? Пока дед осматривал своего красавца, прищелкивая языком, я приготовил рабочее место. На мне лежало: месить глину и ровными кусками подавать деду, как это некогда делал отец.