Дед глотнул слюну, поперхнулся, испуганно повел глазами:

— Что ты, Аво?

— Я хочу Нжде, — заупрямился брат.

Дед с надеждой посмотрел на меня, ища поддержки, но я дал брату присягу в верности и потому ответил холодно:

— Аво сам Нжде… Он знает, что говорит.

И, побежав домой, я вынес оттуда как вещественное доказательство военные доспехи брата.

Дед потрогал пустые гильзы патронташа, выкрашенный красный палаш, покачал головой и по забывчивости съел весь наш вечерний пай.

От села, петляя, шла узкая тропинка. По обе ее стороны до самой нашей гончарной тянулись сарайчики. Это мастерские ремесленников. Каких только звуков не услышишь на этой тропинке, пока дойдешь до гончарной. В других местах если на все село один кузнец или лудильщик — считай, что через край. А тут — лудильщик на лудильщике, бондарь на бондаре. И все с «голосами», от которых прямо глохнешь.

Но есть еще тропинка гончаров, где пристройки и сарайчики уже не нужны. Их заменяют лисьи норки, уходящие в горы. Лисьи норки — это наши мастерские, мастерские гончаров.

Я гончар, будущий гончар, который не должен всерьез принимать весь этот громыхающий, ухающий мехами, полный звоном жести и перестука молотков ремесленный ряд. Но, идя в гончарную или возвращаясь из нее, я задерживаюсь, останавливаюсь возле каждой мастерской. Мало сказать, задерживаюсь. Любуюсь. Кому не интересно посмотреть, как какой-нибудь Савад мастерит свистульки? Или дядя Сако, что из конского волоса делает сито! Как не заглядеться на жестянщика Авака, из-под рук которого выходили хохлатые петушки, которыми потом украшались многие крыши домов. А кузнец Кара Герасим, мимо которого тоже спокойно не пройдешь, особенно когда он набивает подковы…

Меня отовсюду гнали, но я не отставал, пока не ощупывал руками всех жестяных петушков, пока не касался губами свистулек, сработанных руками Савада, от чего они сразу вспыхивали торжественно ликующей трелью. И уж ни за что не уходил, если кузнец Кара Герасим готовился подковать буйвола.

Щупленький, маленький, весь заросший щетиной, он подходил к испуганному животному, настороженно косившему глазом на охвосток веревки в его руках, ласково постукивал рашпилем по животу черного великана, усыпляя его бдительность, а там, глядишь, веревка уже обвила морду, пригибая рогатую голову к боку.

Еще минута — и буйвол, мелко дрожа, покорно лежит, подставив под рашпиль и молоток подошвы своих раздвоенных копыт, привязанных к станку — корявой рогатине из дуба.

У Кара Герасима всегда торчали в зубах головки плоских гвоздей. Подковывая лошадь или быка, он ловко доставал их из дебрей усов.

Но больше всего я любил побывать у Мухана, на его поле. А поле-то сорок шагов в длину и двадцать пять в ширину — весь клин, прилепленный к крутому склону горы. Тот сказочный клин, который можно буркой прикрыть.

Дядю Мухана все почему-то в глаза и за глаза называли чудаком. И впрямь, он был чудак, этот высокий, худущий человек, который крепко связал себя с тем куском земли на круче, что чудом достался ему. Это был кусок бросовой земли, весь в камнях и колючках, но дядя Мухан считал его богоданным и души не чаял в нем. Надо было видеть, когда дядя Мухан на участке. Не заступом, не киркой, он зубами землю грыз, приглаживал рукой, подравнивал, уминал каждую ее пядь. Люди говорили, что он не работает, а молится. И это было похоже на правду.

По ночам дядя Мухан воровал где-то землю и таскал на своем горбе к себе, на гору. Должно быть, и это входило в состав молитвы, заботы о куске хлеба.

Ранней весной, еще не успел сойти снег, а дядя Мухан уже на участке. Трогает рукой первые всходы, нежно поглаживает растение. Чуть позже его заботило уже другое: свернулся ли в трубочку стебель, пробились ли усики на колосьях? И очень часто он тащился сюда не столько посмотреть свои посевы, сколько просто побыть тут. Любо ему видеть такую красоту, которая не даст ему, Мухану, и его детям побираться.

Для несведущих скажем: своей земли Нгер не имел. Сохранились только рассказы о том, как наши сельчане, вооружившись дубинками, бились за землю с соседями смертным боем. Но это было давным-давно, земли эти закладывались, перезакладывались, и уже дед не помнит, чтобы простой смертный имел свое земельное угодье.

А вот дядя Мухан перехитрил всех чертей и дьяволов. Он один из всех бедняков имел свой хлеб, притом белый, настоящий белый хлеб. Кому-кому, а мне известно, что за чудесная еда — пшеничный хлеб! Но это еще не все! В хозяйстве дяди немало и живности — корова, две козы, семь кур, петух, цесарка с багряным висячим гребнем. Нет, чего там, дядя Мухан жил лучше нас, лучше многих-многих наших соседей и не залезал, как мой отец или дед, в долги. Это про него многие с завистью говорят, что он родился с хлебом под мышкой.

Дядя Мухан был сух и жилист, чуть-чуть сгорблен. «Если спина у землепашца прямая, посев даром не взойдет», — говорили взрослые.

Ничего не скажешь, спина у дяди Мухана под стать поговорке. И с одеждой у него не вышло. Выгоревшая добела чуха и залатанные на коленях штаны. Можно было сказать и о шее, руках, о лице дяди Мухана, с которых не сходил загар и зимой. И весь он будто задубел на солнце.

Но как бы там дяде Мухану не везло, как бы солнце ни светило ему, он нгерец, и, как у каждого нгерца, у него девять бед на горбе.

Дядя Мухан доводился нам кумом, крестил меня и Аво и поэтому перед каждым праздником — под рождество, под Новый год, под пасху, — как этого требовал обычай, приносил нам благоухающий пшеничный хлеб, выпеченный в тонире [9].

У дяди Мухана был сын Вачек, мальчик моих лет, которому очень повезло. Отпрыск небогатых родителей, даже из неимущих, а, поди, в Шуше учится. Правда, вскоре мы узнали: живет Вачек в каком-то благотворительном доме, обучается в церковно-приходской школе, но дядя Мухан изображал так, будто он не чета нам, деревенским мальчишкам, нам до него не дотянуться. Попробуй дотянись, если он в самой гимназии учится, как сын какого-нибудь богатея. По крайней мере, так уверял дядя Мухан, гордый высоким положением сына.

Одевался Вачек не лучше нас, но зато была у него еще какая-то куртка с блестящими пуговицами на ней, в которой он щеголял, приезжая на праздники в селе. Куртка была не новая, явно не по росту, чуть ли не до земли доходила, но мы, одетые и обутые кто во что, на эту обнову заглядывались с затаенной мечтой.

Вачек — это слабость дяди Мухана. Если хочешь на хмуром, сосредоточенном его лице, преждевременно изрезанном морщинами, вызвать улыбку, мгновенно смыть с него морщины, подкатиться к нему с какой-нибудь просьбой, расположить его к себе или, наоборот, вызвать гнев, затевай разговор о сыне.

Что скрывать, мы частенько пользовались этой слабостью, при разговоре задирали его, пускали разные шпильки, но, к счастью, не всегда это доходило до него, дядя Мухан не обижался. А задирать было за что. Мы знали: в Шуше есть церковноприходская школа, есть реальное училище, и учащиеся в нем носят синие формы, и на пряжках отчеканены буквы ШРУ, что означает Шушинское реальное училище; есть и другие учебные заведения, а гимназии-то как раз не было, если не считать гимназии, в которой учились одни девочки, то есть женская гимназия. Иди не задирай его, если он таких простых вещей не знает. Разумеется, и я не составлял исключение. Приходя к нему на участок, нет-нет поддевал его каким-нибудь словечком.

— Здравствуй, крестник! — радушно встречал меня кум, продолжая стучать заступом.

Не отрываясь от работы, он тут же сам начинал разговор о Вачеке, сообщая о нем что-нибудь новенькое, при этом, разумеется, желаемое выдавая за действительность.

— А мой-то в гору идет, молодчина! В гимназии состоять — это тебе не коров пасти!

— А может, он в приюте для бедных, дядя Мухан? — неосторожно выдал я однажды то, что слышал от взрослых.

Дядя Мухан, не ожидавший от меня такой дерзости, на минуту даже стучать перестал своим заступом.