Кармиргюхцы не оставались в долгу.

— Бог всевидящий! — взывали они. — Ты поступил правильно, создав на этой горе наш Кармиргюх. За это тебе низкий поклон! Но к чему напротив нас посадил этот вздорный Спитакгюх…

Спитакгюх и Кармиргюх живут и поныне. Золотая долина и сейчас кормит оба села, но что-то никто не помнит, чтобы соседи ссорились из-за нее, призывая в помощь всевышнего.

Не те времена!

Молодой дрессировщик вдруг почувствовал страх. Ему казалось, что львы так и ждут случая, чтобы накинуться на него.

Дрессировщик знал — с такими мыслями нельзя входить к зверям, и мужественно отгонял их от себя. Но каждый раз, когда он оказывался в вольере, его била дрожь: он боялся зверей.

О своих подозрениях молодой укротитель поведал учителю, старшему дрессировщику. И попросил, чтобы тот пришел проверил.

Старший дрессировщик, побыв со львами, тоже остался недовольным.

— Как же быть? — спросил ученик. — Может, отказаться? Сдать их в зоопарк?

— Нет, зачем отказываться? Сменить тумбы, — посоветовал учитель. — Эти тумбы слишком широки и удобны для львов, у них остается много времени на разные размышления.

Тумбы сменили, их заменили узкими и неудобными для сидения, и звери, занятые заботами о себе, забыли о дрессировщике.

Видели ли вы ветвь туты? Ветвь как ветвь, ничего необычного. Но, если приглядеться, на ней видны затвердевшие мозоли… Эти мозоли — засеченные места, по которым бьют дубиной, осыпая с веток ягоды, наши садоводы.

Сколько лет стоит это дерево, столько же лет сыплются на него эти удары. Но приходит срок, и дерево снова щедро украшает ветви белым ожерельем ягод.

Исстари известно: великий гнет создает великое сопротивление.

Он славился ученостью и завидной судьбой. В двадцать три года он стал магистром философии. Назубок знал Канта, Фейербаха, Гегеля. Знал Эйнштейна, имел открытие в кибернетике, но был равнодушен к утренней росе на примятой траве, к горной вершине, озаренной восходящим солнцем, закрывал уши от пересвиста птиц. Не ощущал радости от первых подснежников, дружными семейками пробрызнутых среди проталин, пахнущих сыростью и пробуждением земли…

Таких я лично жалею, как людей, в чем-то ущемленных!

Видели осенью высоко в небе четкий треугольник улетающей стаи журавлей с вожаком впереди?!

А многие ли знают, какая предшествует потасовка, сколько раз перемешиваются, меняются местами журавли, пока не вытянется этот гармонически колеблющийся клин, этот строгий треугольник, пока не определится вожак.

Там, в стае журавлей, никакие заслуги, кроме летных, не могут обеспечить место вожаку. Каждому журавлю в стае.

Курицу-несушку заключили в золотую клетку и стали обильно кормить ее. А сделали это из любви к курице, по доброте. Зачем ей, курице-несушке, целый день слоняться по свету в поисках корма, если можно освободить ее от лишних забот-хлопот?

Курица ела, пила вдоволь, не зная недостатка, но только она стала носить взаперти, в клетке из золота, яйца без скорлупы.

Хозяин выпустил птицу на волю. Но и на воле курица приносила яйца без скорлупы. Она разленилась, разучилась собирать и отбирать необходимое для скорлупы вещество — известь.

Дверь была обита серой клеенкой. За ней ответственный товарищ, важное лицо. Когда-то мы с ним вместе учились. При встрече кланяемся, вспоминаем разные забавные случаи из университетской жизни, а теперь я жду приема к нему. Он знает, что я жду, и не торопится принимать меня.

Делать нечего, я начинаю перебирать в памяти университетских товарищей. Черт возьми, все вышло шиворот-навыворот. Лева Арзуманян, отличный студент с феноменальной памятью, которому все прочили карьеру ученого, стал журналистом средней руки. Серый, ничем не примечательный Геворкян, окончивший университет на тройки, стал кандидатом. Его имя известно в городе.

Бегут воспоминания. Вот и он, тот, кто теперь за дверью, к кому я пришел на прием. Тихий, улыбчивый, прилизанный. На темени уже просвечивает лысина. Он явно задержался в университете.

Учился он кое-как, но перед экзаменом не волновался, как другие. Заранее знал, что свою тройку сорвет. С первого же курса он наш бессменный профсоюзный вожак. Неудобно же, чтобы вожак плелся в хвосте. Ему всегда было уютно в тени палочек-выручалочек…

Пока мой бывший сокурсник мешкал с приемом, я о многом успел подумать. Мне было жаль, что мой однокурсник так и не узнал волнения перед экзаменом. Было жаль человека, заживо погребенного чрезмерной нашей лаской. Да, лаской, которая оборачивается ядом, если она равнодушна, если она достанется недостойным.

Я знаю, наш профсоюзный вожак далеко пошел. Но знаю и то, что он неуч, отстал. Палочки-выручалочки попортили ему жизнь, помешали расти. Его головой орехи бы колоть, а он отгородился от мира массивной дверью, власть свою показывает. И в этом есть своя закономерность. За высокой стеной бюрократизма легко скрыть свою душевную нищету.

Я жду приема, однокурсник!

Дом наш высокий, многоэтажный. Тянется он вдоль широкой улицы, чуть ли не с полкилометра длиною, заслоняя собою множество разных застроек, разбросанных как попало, жилые кварталы, оставшиеся от старого ереванского Конда.

У каждого города есть свой Конд, есть он и у нас, в Ереване.

Окна моей квартиры смотрят на одну такую пристройку в глубине двора, которая, впрочем, ничем особенным не выделялась от многих других кондовских домов. Тот же небольшой домик с палисадником, та же плоская крыша, покрытая толем, те же глинобитные стены.

Правда, они были модернизированы. Не чадили воздух густым дымом, жители этих домов не бегали с ведрами далеко за водой. Все у них было рядом. И водопровод, и паровое отопление, и газ.

Но на этот домик я обратил внимание сразу же, как только мы переселились сюда. Отчасти, может быть, потому, что он смотрел прямо на нас. А может быть, из-за тех трех молодых стройных топольков, которые росли перед ним, заметно украшая его.

Я уже знал: в нем живет пожилая женщина с сыном, который недавно женился. Сына и невестку я ни разу не видел, как-то не попадались они мне на глаза, а старушку видел часто. Она все время хлопотала возле дома, прибирала, подметала маленький дворик, обливая его водой, чтобы прибить пыль, которая густо заносилась со всех соседних крыш во время ветра, чаще всего я видел ее, сидящей на скамеечке возле тополей.

Но однажды, выглянув в окно, я не заметил белоствольных красавиц. Их кто-то спилил. А потом во дворе началось строительство: сооружали гараж. Дело житейское, сын купил машину.

Но в тот день, когда во дворе появилась машина и пришли дружки обмыть покупку, шумно веселились, старушка — хозяйка дома — не приняла участия в веселье. Весь вечер она просидела на своей скамеечке возле спиленных тополей в каком-то отчужденном, грустном одиночестве.

От соседей я узнал о драме, которая разыгралась в этом доме. Оказывается, старуха эта — солдатка, вдова путевого мастера-железнодорожника, который не вернулся с войны. Они поженились в сорок первом. Через год муж погиб под Туапсе, оставив новорожденного сына. Тополя под окном, посаженные мужем в память о мирной жизни, были бесконечно дороги ей. А спилил их, в отсутствие матери, сын. Надо было построить гараж для автомобиля, подаренного ему богатым тестем. И тополя были срублены под корень…

Можно спать на одной постели и видеть разные сны.

Они сидели на зеленой траве. Парень держал руку девушки в своей и говорил, заглядывая в ее карие, чуть раскосые глаза:

— Ты — Дездемона! Это решено!