Тигран не был знаком с нею, хотя работали они на одном заводе. Только раз он видел ее. С нарядами в руке девушка бежала в механический цех.

Она была табельщицей.

Запомнилось Тиграну ее смуглое лицо с родинками около рта да смелый, вызывающий взгляд больших карих глаз. Рука Валентины не спасла Тиграна, он таки хлебнул горя. Но пришел срок, и Тигран вернулся домой. Он спросил о Валентине.

— Валентина? Какая Валентина? — не могли вспомнить друзья.

Но Валентина пришла сама. Она была такой, какой он помнил ее, по крайней мере так ему казалось: с молодым смуглым лицом, с родинками около рта да с большими карими глазами, смотревшими на мир смело и вызывающе.

Она пришла поздравить лучшего токаря завода с возвращением. Знала ли табельщица Валентина, что это ее рука грела сердце Тиграна, вела его по трудным путям, не давала ему пасть там, где он непременно упал бы, не будь ее? Стоило жить, перенести страдания, если на свете есть такая рука? Но Валентина не знала обо всем этом. Она была просто рада, что вернулся хороший человек.

— Спасибо, Валя!

У обочины проселочной дороги, неподалеку от нашего села, росло грушевое дерево. Каждый год по весне его нежно, точно голубя, обвивала повилика.

В детстве я подолгу стоял у этого дерева: меня привлекала красивая повилика. Казалось, не растение, а сама радуга, спустившись на землю, обвила дерево.

В свой срок дерево это приносило плоды, но мы их не трогали: они были маленькие, кислые, почти несъедобные, вязали рот, как дички.

Если бы я знал тогда, отчего они такие, кто отбирает у них живительные соки!..

Дерево это с каждым годом на наших глазах хирело: его душила красивая повилика.

Из моего окна хорошо заметны перемены в природе. Еще вчера в ложбинке перед домом одиноко горел зажженный молодым весенним солнцем белоголовый подснежник, а сегодня он утонул в созвездии других цветов.

А во-он раскрыл свою злато-багряную чашечку жар-цвет. Когда-то я любил гадать на нем, срывая лепесток за лепестком и приговаривая: «Любит — не любит».

Не помня себя я направляюсь к двери и останавливаюсь на полпути.

— Не ходи, старина, — слышу голос, — не тебя ждет этот цветок, ты свой уже сорвал.

За моим окном раздается веселый смех. Я снова смотрю в окно. Над злато-багряным цветком моей юности склонился парень. Это его ждал жар-цвет.

Отара овец спускалась с гор, с летних пастбищ, на зимовку в низины. На полдороге старший чабан вдруг обнаружил, что нет в своре лучшей сторожевой собаки.

— Карабаш! — звал чабан собаку. Эхо далеко отдавалось в горах, а собака не отзывалась. «Наверное, издохла», — решил чабан. Собаки, чувствуя свою кончину, уходят от хозяина.

Погоревал, погоревал чабан, а там и забыл о ней. Вслед за пропажей собаки чабан не нашел и своей бурки. Должно быть, позабыл на летней стоянке. Чабан пожалел и о бурке.

Ранней весной колхозное стадо снова поднялось в горы, на летний отгон. И здесь чабан увидел свою бурку, а возле нее Карабаша, пропавшую собаку. Чабан понял все: собака осталась сторожить бурку.

Вокруг бурки и собаки вся трава была измята, обгрызана. И сама собака была другая, остались от нее кости и кожа, да клочьями торчала бурая свалявшаяся шерсть.

— Карабаш! — кинулся к собаке чабан, доставая из сумки хлеб. Но собака не приняла ни хлеба, ни ласки. Она отчужденно ощерила желтые зубы. Потом ушла, поджав хвост, не оборачиваясь на зов. Ушла совсем, не простив хозяину его забывчивости.

В глубине леса поет птица. Это глухарь. Я узнаю его по голосу, по особой песне. Осторожно пробираюсь к птице. Глухарь поет, и я подхожу к нему близко. В другое время его насторожил бы малейший шорох, теперь же, когда он поет, не слышит моих шагов.

Будь я охотник, я не поднял бы ружья на глухаря, не воспользовался бы его минутным самозабвением: чуткая птица, не подпускавшая к себе охотника на расстояние ружейного выстрела, легко дается ему в руки во время пения. Глухарь, погруженный в свою песню, слышит только себя. Я подхожу еще ближе. Теперь я вижу певца очень хорошо. У него бородатая, краснобровая голова, седой клюв, и весь он большой, черный, похожий на цесарку.

Милая птица! Если бы ты знала, что всего за несколько шагов от тебя стоит человек, такой же уязвимый, как и ты.

Она назначила мне свидание, а сама не явилась. «У этой девушки короткая память», — думал я.

Женя готовилась стать геологом и при встрече говорила только о минералах.

Делать нечего, я подлаживался под ее вкус.

— Это булыжник? — спросил я, показав на каменную глыбу у нее на письменном столе.

— Аметист, — ответила Женя. — Его облепил песчаник, но жалко снимать облицовку.

Каким щедрым огнем загорались Женины большие смешливые глаза, когда она говорила о камнях!

«Ах, если б у нее нашлась в душе одна такая искорка для меня!» — подумал я.

Вскоре она окончила институт. И, хотя ее оставили при институте, она частенько выезжала на геологические изыскания.

Сегодня она снова назначила мне свидание. На стук вышла старуха мать.

— Уехала. Просила извиниться, — передала она.

«Просила извиниться! Это уже не так плохо, старина», — подбадриваю я себя.

Я вышел на улицу. Свет в ее комнате не горел.

Где скитаешься ты, непоседа?

Я нашел тебя, горюн-трава. Теперь меня унылым видом не отпугнешь, не оттолкнешь от себя.

Видел я твоих сестер, отменных красавиц. Посмотришь: синие-синие. И красивые, и ароматные. А склонишься к ним — ослепнешь. У других ягода как вишня. Отведаешь — всего тебя в дугу сведет.

Я нашел тебя, горюн-трава! Вечный старатель — я вознагражден за долгие поиски. Я нашел тебя!

Сколько рубцов у меня, а на сердце — ни одного. Не ожесточили сердце мое своим обманчивым запахом и ягодами твои сестры, не убили в нем любви к красоте, к жизни.

Горюн-трава! Ты лечишь раны людей, хранишь их от болезней, но не все замечают тебя. Так бывает. Сладкую землянику не сразу увидишь. Она хоронится под густой тенистой листвой.

Я нашел тебя, горюн-трава.

Но это лишь во сне. По-прежнему я склоняюсь к синим цветам, срываю ядовитые ягоды.

Я сорвал с ветки яблоко-скороспелку, обманчиво приняв броский вид за зрелость, и был наказан за опрометчивость: красивое, румяное яблоко набило мне оскомину.

Вот так однажды первый толчок сердца я бездумно принял за любовь, а когда пришла большая любовь, растерянно опустил перед ней руки.

В древней Армении женщину сравнивали с утром. «Грудь твоя как утро… утренняя роса на ней…» — писали поэты. Когда встречали весенних и прекрасных, как утро, женщин — говорили: «Доброе утро». Женщины опускали глаза и краснели. Поэты сравнивали их с розами. Поэты были тогда соловьями, и им это было очень близко.

Другие теперь времена, другие поэты и сравнения. А женщины по-прежнему прекрасны, как утренние розы.

— Доброе утро, мои хорошие.

Я не боюсь молвы, пусть пустомели говорят что угодно — пойду своей дорогой. Я не боюсь крутизны, изольюсь потом — на вершину взойду. Я не боюсь непризнания завистников — терпение и труд уберут с моей дороги и их. Не боюсь длинной ночи — в конце концов наступит утро. Не боюсь, сердце, твоих подозрительных перебоев — полечусь, пройдет…

Боюсь твоей выгнутой брови, любимая, если под ней вдруг погаснет огонек, светящий только мне.

Я не люблю мертвый пейзаж. Если ветер — так чтобы он свистел в ушах, трепал на голове волосы. Тропинка — чтобы по ней скакал мальчишка с раздувшейся за спиной рубашкой. Если тишина — чтобы в глубине ее звенел водопад…