А когда урожай был собран, силосные башни заложены, желтый табачный лист нанизан и высушен на солнце, из центра пришла бумага — комсомол Карабаха призывал молодежь подключиться к сбору желудей для скорма свиньям в попавших в беду колхозах. В самом деле, как можно сидеть сложа руки, если руки твои нужны стране?

В бумаге, присланной из центра, были такие слова:

После таких призывов ничего нам не оставалось, как снова запереть двери школы.

Сборы были недолгими. Лесной массив, где мы должны были показать свою мощь, собирая желуди, находился высоко в горах. Мы взбирались на толстые дубы, трясли с веток желуди, похожие на полированные газыри на черкеске какого-нибудь абрека из кинобоевиков. Время было позднее, желуди-газыри, освобожденные от скорлупы, едва держались в гнезде. Стоило слегка тряхнуть ветку, как они дождем падали на сырую землю. А там — загребай, наполняй мешки.

Целый день караваны ослов, навьюченные тяжелыми мешками, тряслись по узким лесным тропам, унося на спинах усилия наших рук, рук дашбулакских детей, в ближайшее село. Пусть кому надо на ус мотает, воочию убедится, на что способна молодежь Дашбулака, если на нее смотрит мировой капитализм.

Но мой рассказ будет не о молодежи, не о ратных делах комсомолии Дашбулака, о которой стоило бы говорить особо, а о филологе Павле Андрияне, преподавателе армянской литературы, с которым у меня уже завязалась дружба. Дело в том, что я уже тогда писал и очень нуждался в добром слове, подбадривающем меня. Не думаю, что я мог тогда написать что-нибудь путное, которое могло бы захватить моего филолога, не по летам умного, начитанного парня. Но каждый раз, когда я после уроков задерживал Павла, чтобы прочесть ему написанное, он внимательно выслушивал меня, одобрительно кивал, всячески поддерживая во мне дух.

Павел не какой-нибудь простофиля филолог, ему известны творения великих мастеров, от «Мадам Бовари» до туманяновского «Гикора». Слово Павла, если оно искренне, чего-нибудь да стоит. Иногда для пущей убедительности он призывал на помощь Маро, учительницу ботаники.

— Послушай, Маро, что наш писатель сотворил. Ей-богу, если он не сопьется, из него выйдет толк.

Почему-то мой филолог, Павел Андриян, несомненно знавший кое-что о негативной стороне писательской жизни, при всем своем пылком воображении, не представлял иных козней и подвохов на трудном пути писательской судьбы, кроме вина.

При всем моем уважении к Маро, тайной и тревожной симпатии к ее красивому лицу с ямочкой на круглой щеке, я относился к ее словам без особого доверия. Поди верь словам, если при чтении она постоянно испытывает скуку и не умеет это скрыть, если, дождавшись конца, счастливо вздыхает и в наигранном экстазе, хлопая в ладоши, восклицает:

— Коллега, у вас успехи. Сегодня вы мне больше нравитесь.

В повседневной жизни мы с Маро на «ты», но когда она высказывает мне свои соображения по поводу выслушанного ею рассказа, она говорит со мною не иначе как на «вы».

Но я опять сбился, ушел от темы. Я еще не сказал всего о своем коллеге, к которому я набивался в друзья. Это будет неточно, если нашу начавшуюся дружбу свести к корыстной цели, к поощрительному слову в адрес моих рассказов, хотя, конечно, было и это. С малых лет я терпеть не могу трескучих политиканов и бездумных благополучников. Павел тоже не любил тех, кто ни над чем не задумывался. Сам он всегда полон раздумий, всегда о чем-то тревожится, даже тоскует.

Итак, мы в лесу, собираем желуди, которые на ослах свозились в соседнее село, откуда они пойдут дальше, чтобы выручить колхозы, попавшие в беду из-за бескормицы. Работа, конечно, стоящая, и при всей нашей нелюбви к громким словам, оба мы были заражены энтузиазмом, в самом деле верили, что от наших пухлых мешков с желудями зависит судьба Родины.

Все бы хорошо, если бы по вечерам уставшие, измученные работой и дорогой, притащившись в село, мы нашли тепло, уют и миску горячей похлебки. Дело в том, что мы в поисках желудей все дальше и дальше уходили в горы. Менялись села, где мы останавливались на ночь, менялись хозяева, от сердобольности которых зависело наше благополучие.

От того, какой попадется тебе дом, куда ты будешь определен на постой (нас распределяли подомно, а там — кому как повезет), будет зависеть твой рацион. Как говорится в пословице: войти в дом — твое дело, выйти — дело хозяина. Вернее хозяйки, которая может тебя и сытно накормить, может помочь только червячка заморить — как на душу ляжет, с какой ноги встанет, кто ей указ?

Мы с Павлом Андрияном, конечно, держались вместе, вместе становились на постой. Но скоро я убедился, что поступил опрометчиво, избрав Павла себе в компаньоны. Хвалился, что я Павла знаю хорошо, а на поверку оказалось, что почти его не знаю. Вернее, главного в нем не знаю.

Время было нелегкое. В стране шло раскулачивание. Перегибы докатились и до наших гор. Вместе с действительными кулаками, врагами колхозов, выселялись и облагались налогом и ни в чем неповинные люди…

Раскулачивания боялись все: кулаки и некулаки.

Хозяева дома, куда ставили нас на постой, сами затевали скользкие политические разговоры и сами же шарахались от неосторожного слова, случайно оброненного кем-нибудь из нас. А политика была одна — это вопрос о кулаках. Кого считать кулаками? Правда ли, что всех кулаков должны выслать на Соловки?

Однако я не мог не заметить, что в крепких, богатых домах нас кормили плохо, хуже, чем у бедняков: боялись вызвать подозрение, прибеднялись перед нами. Должно быть, нас, учителей, тоже считали начальством. Все хозяева, без исключения, где бы мы ни стояли, соревновались перед нами в бедности. Должен сказать — этому давал повод Павел. Он ненавидел кулаков, в разговоре энергично нападал на них, пугая слушателей, и я не удивлялся, когда после такого разговора нас укладывали спать почти голодными.

— Слушай, ортодокс, давай договоримся, — однажды в сердцах сказал я Павлу, — если хочешь что-нибудь пожрать, помалкивай, за тебя буду говорить я. Положись на меня.

— Хорошо, — мрачно согласился Павел.

Три дня, отданные мне на откуп, прошли для нас как в сказке. Все эти три дня, пока Павел сопел, грозно вращал на меня глазами, ерзал на месте, но не нарушал условий перемирия, все шло хорошо. Мы жили как у бога за пазухой, ели вдоволь, что называется, по горло. Оказывается, я порядочный мастак по части сглаживаний конфликтов, попросту говоря, проявлял такт в выборе темы разговора. Прежде чем переступить порог дома, я уже кое-что знал о его владельце, каким-то внутренним чутьем постигал его сокровенные тайны и тут же, не дав ему открыть рта, сам навязывал разговор, от которого у хозяина сейчас же до ушей разливалась по лицу спокойная приятная улыбка, после которой мы сытно наедались, даже еду заворачивали нам на дорогу.

Секрет улыбки и следовавшей за ней обильной пищи был весьма зауряден. Войдя в дом бедного человека, какого-нибудь активиста, я выдавал себя и моего неразговорчивого компаньона за кума или брата то Арменака Каракозова, то Арзаняна, то Шагена Погосбекяна, тогдашних руководителей области, пользующихся любовью в народе, а то и сразу трех руководителей гамуза. Если же мы попадали в дома покрепче, с достатком, я непременно склонял разговор к дяде, богатому и хлебосольному человеку, которого все знали в Карабахе. Результат в обоих случаях — один — нас кормили, не ведая страха, привечали, как подобает привечать гостей в наших горах.

Бедный Павел! Он сопел, с отвращением отворачивался от меня, но еду, щедро расставленную на столе, уписывал за обе щеки.

Я знал: недолговечно наше счастье, оно покоится на пороховом погребе, когда-нибудь взорвется. Так оно и случилось. Сдавленная до предела пружина отдала назад, выпрямилась, опрокинув вверх тормашками все мои жалкие усилия.

В эти дни, как и во все другие, по возвращении из леса нас распределяли по домам. Мы с Павлом попали в каменный дом с железной крышей.