Георгий уехал как-то внезапно. Должно быть, сбежал. Старики не согласились бы расстаться с последним сыном.

Я пришел в свой час к шакарени, но лакомиться не пришлось. Дерево было в плодах, но Жоржика не было. Как в воду канул. Был человек, и нет его. С тех пор нет, и носа не кажет. Ай да Жоржик, стыд и срам. Подвел ты Норшен, носа не кажешь. Нехорошо!

И я был в этой обители, кособоком закутке под лестничной клеткой, в шутку названной караван-сараем — постоялым двором. Впрочем, что-то от караван-сарая в ней было. Сюда я вошел не позвонив даже к соседям.

До меня звонили другие.

Постучавшись, я спросил:

— Здесь живет Рубен Асриев?

— Входи!

Я понял: значит, здесь.

Посреди кособокой комнаты с неровным, как бы гофрированным потолком, ржавым и прокопченным, стояла времянка, раскаленная докрасна. Вокруг печи сидели трое и сушили отсыревшие трехи. Я присоединился к ним.

— Из Карабаха? — спросил я.

— Есть и из Карабаха. Из Гацы.

— Из Гацы. Соседи наши.

Я взглянул на говорившего и замер: да это же Геворг, который когда-то в драке подбил мне глаз.

Он тоже узнал меня. Должно быть, вспомнил о потасовке, покраснел.

Мы пожали друг другу руки.

— А я из Чардахлу, — сказал широколицый парень, продолжая сушить трехи. — Не совсем Карабах, но до нас рукой подать. Тоже, можно сказать, соседи.

— Неудобно как-то получается. Нас, гостей, набилось так много, что хозяину будет негде повернуться.

— Мне, наверное, придется уйти, — вздохнул третий. — Я не из Карабаха. Даже не сосед. Адрес дал мне один из знакомых, который гостил здесь. Я из Закаталов.

— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Правда, хозяина я плохо помню по деревне. Он давно уехал. Но брата знаю хорошо. Если в нем есть хоть кусочек от него, мы все будем приняты хорошо и каждому найдется место у печи.

— Все же, — вздохнул закаталец.

Заявился хозяин, и сразу все как-то спокойно вздохнули. Куда-то исчезла неловкость, сковывавшая нас. Заулыбался даже закаталец, все время сидевший до этого как на иголках. Рубен Асриев, хозяин квартиры-караван-сарая, так был мил, ласков, предупредителен с каждым из нас.

И теперь, много-много лет спустя, вспоминая о первой нашей встрече с ним, не знаю, как отблагодарить его за ту ласку, то тепло, которое было проявлено к нам в далекую пору нашей юности. Впрочем, и в те годы чувство товарищества, взаимной поддержки, было развито исключительно сильно. Это было общей чертой людей того времени.

Как сейчас, помню этот день. Еще с порога, нисколько не удивившись непрошеным гостям, которых Рубен не знал в лицо, шумно поздоровался, спросил:

— Есть ли среди вас из Степанакерта?

— Из самого Степанакерта нет, но гостей хватает, — храбро выпалил я.

— Ого, норшенец, — по говору определил Рубен. — Дай-ка, парень, взгляну на тебя.

Скинув с плеч толстый тулуп, сразу похудев наполовину, он подошел ближе, высокий, румяный с мороза, и стал разглядывать меня.

— Ну, конечно, узнал. Наш Левуша.

Гацинца тоже узнал. Тоже по говору. Хоть села наши соседи, бок о бок живем, но резко отличаемся друг от друга по говору. Об этой разнице знаем только мы, карабахцы, безошибочно отличая гадрутца от джрабертца или дизакца — районы в Карабахе, — как отличают нас, карабахцев, по одному произнесенному слову.

Только сейчас я как следует разглядел Рубена. Конечно же, он похож на Жоржика, то есть Георгия. Очень похож. Те же сросшиеся на переносице густые брови, те же толстые губы. И, наверное, у него, как и у Георгия, две макушки на голове, не иначе. Был он в ту пору двадцати семи-восьми лет, не больше, холост, красив. Если хотите, по тогдашним временам даже щеголь первостепенный: на нем так и позвякивали металлические пластины-насечки от тонкого кавказского пояса — как на каком-нибудь удельном князе. Туго натянутые на ноги узкие шевровые сапоги тоже о чем-то говорили. Сразу видать, — наш земляк весь в отца: любит шик, любит фасон, выхвалку… Словом, норшенец, истый норшенец.

— А ты, парень, откуда будешь? — обратился Рубен к чардахлинцу. — Знакомый говорок, а не отличу.

— Я не из Карабаха, но сосед, — отозвался тот. — От Карабаха до нас рукой подать.

— Стоп, — прервал его Рубен. — Вспомнил. Лет шесть тому назад у меня гостил один такой же шельмец, как ты, с таким говорком. Теперь он аспирантуру кончает. Из Чардахлу. Угадал?

— Угадал, — весь просиял наш чардахлинец.

Крепко пожав руку все еще смущающемуся закатальцу, хозяин наш все время оглядывался на дверь.

— А как вы думаете, ребята? Парень не заблудится? Найдет нас? Ведь нашли же вы? И он найдет.

Оказывается, звонили ему на работу, сказали о парне, который приехал из Степанакерта, скитается по городу без пристанища. Рубен просил послать того парня к нему и теперь очень беспокоился, что его до сих пор нет.

— Вы еще ждете гостей? — упавшим голосом спросил закаталец, поспешно собирая вещи. — Нет, я лучше уйду. Здесь и без меня хватает.

— Сиди, — строго сказал Рубен. — На улице тебе будет не лучше, чем у моей печи.

Парень покорно присел. Наконец в дверь постучали, и наш Рубен возликовал. Появился скиталец из Степанакерта.

Мог ли тогда Рубен Асриев, рабочий овощной базы, знать, что минет время, и из этих ребят, которые жмутся у его печки, сушат трехи, потом выйдут известные на всю страну люди — инженеры, химики, врачи, генералы и академики? Даже маршал.

Устроив нового гостя поближе к печке, умиротворенный, счастливый, Рубен кинулся накрывать на стол. Но и мы не с пустыми руками явились в Москву. Знаменитая карабахская тутовка увенчала сервировку необычного для тех лет стола.

— Минуточку, — сказал Рубен, пораженный обилием яств на столе, — с моей стороны будет свинством сесть за такой стол без названого брата, хорошего дружка, с которым я много лет делю и хлеб и соль. Живет он близко, мигом обернется.

И ветром вылетев из комнаты, побежал к соседям позвонить по телефону. Я понял: дружок этот, названый брат, с которым он долгие годы делит хлеб и соль, — это Хачатур Погосбекян, тот Хачатур Погосбекян, который когда-то переманил его в Москву, с которым, несмотря на разницу лет, сидели за одной партой на рабфаке.

С той поры прошло много времени. Я теперь знаю Рубена Богдановича очень хорошо. Знаменитый хлебосол, он еще отменный весельчак, самородок-артист в исконной своей сути.

Его шутки-прибаутки особенно в чести были в Норшене. Каждый наезд его в родное село, а он приезжал туда почти каждое лето, — целый праздник для односельчан.

Ему уступали место на шенамаче и, вытирая слезы от смеха, говорили:

— Вани-апер, черешню твою обирают.

Вани-апер — старожил Норшена в возрасте ста двадцати — тридцати лет от роду, под конец выживший из ума. Старику все мерещилось, что его черешню обирают мальчишки, черешню, которую он имел еще до колхоза, в единоличном своем хозяйстве. Дед только и делал, что, становясь на плоскую крышу своего дома, из-под ладони вглядывался в даль, посылал самую отборную брань посягавшим на его дерево.

Веселья было сколько! Весь шенамач давился от смеха, услышав вдруг живую речь старика.

По милости Рубена «оживали» и другие покойники со своими нехитрыми проделками, грехопадениями, доводя слушателей, хорошо знающих эти истории, до колик. До того было смешно и интересно.

Был даже случай: мимо шенамача во время одного «представления» проходила древняя старуха. Вдруг услышав голос «покойника», чуть не лишилась ума. Ее потом с трудом привели в чувство, разъяснив что к чему. Что скрывать, водилось за нашим Рубеном и такое: вдруг возьмет да разыграет какого-нибудь дружка. Хотя бы того же Хачатура Погосбекяна, без которого, как вы уже знаете, он и куска хлеба не переломит. Да, да, вы не ослышались. Именно ему, Хачатуру Погосбекяну, названому брату и шефу, больше всего доставалось на орехи.

На орехи попадало и другим, в том числе и пишущему эти строки, но Хачатуру… Нашего доброго насмешника и выдумщика не смущало, что выбранный им объект для очередного розыгрыша был уже немолод, не рабфаковец, — серьезный, степенный человек с лысиной ото лба до затылка, с солидным положением и, чего греха таить, лишенный чувства юмора.