Подумать только: он избил нашего Сурика, посмел поднять на него руку! Забыл, что теперь не старые времена.

Согомон-ага, изгибаясь, здоровается с дедом. Он теперь здоровается не иначе как изогнувшись. Дед сухо отвечает. Цолак тоже заискивающе отвешивает поклоны.

Я делаю вид, что не замечаю его. Мне не нужны его приветствия. Согомон-ага, идя рядом с дедом, говорит о своих добродетелях.

Цолак старается завязать разговор со мною. Этот чистенький, ухоженный, откормленный недотепа давно у меня в печенках сидит. Может быть, из-за Асмик? За то, что на вартаваре она назвала его?

Цолак все рассыпается передо мною, но я не отвечаю.

Я слышу, как Согомон-ага елейным голосом тянет:

— В труде счастье, уста. Возьми моего отца. Кто скажет худое о нем?

— Что это, ага, об отце вспомнил, как тот сын шорника? — отвечает дед.

Согомон-ага охает, а дед как ни в чем не бывало продолжает:

— Если бы двери рая были открыты, в рай смог бы войти и мул.

Я не смотрю на деда — и незачем: в его голове ясно звучит нескрываемая насмешка. Цолак говорит мне:

— Если ты сердишься на меня из-за Асмик, то это недоразумение. Нужна она мне как собаке пятая нога.

Полетели к черту все клятвы, какие мы с Васаком давали. «Не трогать Цолака». Я отвешиваю ему пощечину, прежде чем вспоминаю о клятве. Меня покоробил тон, которым он говорит об Асмик. Заодно я мщу и за Сурика. Пусть знает, как поднимать руку на младших!

Цолак выше меня ростом на целую голову. Он может согнуть меня в бараний рог. Но Цолак не такой дурак, чтобы затеять драку с внуком члена сельсовета. Это, видимо, не входит в расчеты его отца.

Хотя Цолак и не думает давать сдачи, Согомон-ага становится между нами.

— Мир! — говорит он, ловя мою руку и руку Цолака. — Режь, уста Оан. Пусть хоть они живут в мире.

— Не проживут, — твердо говорит дед, — подерутся!

Мы свернули в наш двор.

— Видел коробейника? Предлагает мне быка, если я замолвлю за него в сельсовете слово! — говорит дед, пылая гневом. На лице его пятнами горит румянец.

Дед Аракел сделал для нас соху — деревянное дышло с оттопыренными назад отростками, похожими на рога улитки. На них становились ногой, чтобы соха поглубже брала борозду.

Кузнец Кара Герасим за пару кувшинчиков отковал железный башмак вместо лемеха. Чем теперь мы не пахари!

В душе дед радовался, что у нас свой сад, свое хозяйство. Но то, что все в доме проявляли к этому горячий интерес, не нравилось ему. Дед боялся, как бы работа в поле совсем не отвлекла нас от гончарного дела.

— Мальчики, — говорил он, строго оглядывая меня и Аво, — живая кошка всегда лучше дохлого тигра. Пока нет лошади, садись на осла. Кто знает, что думает небо: сегодня град, завтра засуха…

Соха стояла в сарае, прислоненная к стене. Железный лемех на ней тускло отсвечивал.

Наш супряга Мухан не находил себе места от счастья. В этом году он будет пахать на быках. Каждый вечер Мухан забегал к нам договариваться о тысячах мелочей.

Не только мы, весь Нгер ждет не дождется первой борозды. Люди истомились ожиданием. Давно уже распределен инвентарь, отобранный у богачей. Сделаны новые запашники. У кого не было быков, те точили кирки и заступы.

Наконец настал долгожданный день.

Еще затемно прибежал Мухан, всполошив всех в нашем доме. Я мигом одеваюсь, спутав в темноте свои трехи с трехами Аво, которые мне были тесны.

Мать возилась у очага. Должно быть, она встала даже раньше Мухана.

Просыпается Аво и, обнаружив ошибку, бросает мои трехи:

— Нужны мне твои лодки. Переобувайся!

Переобуваться? Как это переобуваться, если и так замешкались!

Аво настаивает, и я, вздохнув, сажусь сменить трехи, сердито закрепляя на ноге концы шерстяного шнура.

Мимо нашего дома, мотая головами, прошли первые запряженные быки. В сумраке раннего утра блеснул ржавый «башмак» на перемычке ярма.

— Хосров двинулся, — бросил дядя Мухан, поглядывая через забор.

— Пора, отец, и нам, — сказал Николай, подмигнув в сторону Мухана, — а то у нашего супряги сердце лопнет от нетерпения.

Но дед продолжает вертеться около быков. Он проверяет то тесемки, то лемех.

— Николай, а что, если ярмо обмотать тряпкой? — вдруг спохватывается дед и бежит в избу.

Наконец мы выходим на улицу. За дальними горами полыхала заря.

— Славный будет день, — сказал дед.

День первой борозды — памятный день…

На лужайке, пощипывая траву, стояли пригнанные из Узунлара быки. На перемычках ярем восседали узунларские погонщики. Среди них — Муртуза и Ахмед.

Аво и Сурен, облюбовав себе быков, тоже взгромоздились на перемычки.

Николай посмотрел на погонщиков, с нетерпением ожидавших начала вспашки, и, широко улыбнувшись, повел вместе с Саркисом первую пару быков, из тех, что пригнали узунларцы на поле Сако. Патриарх Аки-ами прошел по пахоте, бросая в землю первую горсть семян…

— Что ж, уста, — к деду подошел Апет, — пора обмыть первую борозду.

Апет прихватил кувшинчик с вином. И дед вышел в поле не с пустым хурджином.

К нашему «столу» потянулись нгерцы с соседних участков. Дядя Саркис и Николай подошли последними.

Дед поднял тост:

— Солнце новой жизни взошло над Карабахом. Его лучи осветили и маленький Нгер. Мы теперь с землей. Но только ли в этом наше счастье? — Дед с минуту помолчал, собираясь с мыслями. — Не в одном достатке счастье, люди. И среди золота можно умереть с голоду. — Голос деда звучал торжественно. — Наше счастье — в Советской власти! Только при Советской власти выпрямился трудовой человек, — заключил он.

Мы с Васаком примостились возле дяди Саркиса.

— Слушайте, глазастые! Правильные слова! — сказал он нам.

С пригорка, весело выкрикивая свое «вай-вай», спустился к нашему «столу» Наби. Дед обнял Николая:

— В России тоже так справляли первую борозду, когда получили землю?

— Именно так, — ответил гость.

— Земля всему голова, — сказал дед. — Все отмеряется от земли, берет на земле начало…

Аво толкнул меня в бок, глазами показывая вверх. Я посмотрел. Над нашим полем, высоко в воздухе, на одном месте, словно подвешенный на невидимой нитке, трепещет крылышками соколок-пустельга. Миг — и, сложив крылья, он камнем падает вниз: считай одним грызуном на нашем поле меньше.

Признаться, и раньше я видел таких «охотников», и раньше они поражали меня своей меткостью — нырнул соколок, прощай какая-нибудь полевка, но никогда они не вызывали во мне такого восторга.

Добро пожаловать, птица!

День уже клонился к закату, скоро вечер, но я не вижу, чтобы кровников мирили. Все заняты пахотой, веселятся, играет музыка, кричат на разные лады, а кровников не видно.

Я уже готов был посчитать Арама за брехуна, при встрече дать ему пару тумаков за хвастовство, за обман, как вдруг услышал:

— И-и-ду-у-т!

С пригорка со стороны Узунлара спускались люди. Среди них я сразу узнал Мусу Караева, отца Али. Не узнать Мусу Караева! Он такой же, как и мой отец, великан с большими жилистыми руками, загорелыми дочерна, высокий, несмотря на неимоверную жару, в лохматой бараньей папахе. Попробуй не заметь такого.

Прямо по свежевспаханной земле гости направились к людям, толпившимся посреди поля. Я и сейчас помню поименно, какие важные собрались люди для этой встречи: дедушка Апет, свистульных дел мастер Савад, гончар Хосров, все нгерское начальство, даже всегда важный, надутый Гайк — рассыльный при сельсовете. Почему у него такая спесь? А из-за голоса. Кривой, весь перекрученный, как виноградная лоза, тщедушный Гайк обладал поистине громовым голосом. Такой голос в то время считался редким даром, он заменял радио и телефон одновременно. Не в обиду будет сказано: этот голос кормил человека при всех властях. Кормит и сейчас. Вот какой у Гайка был дар. Какой он важный начальник в Нгере!

Нгерцы, видно, ждали узунларцев и сразу пошли им навстречу. С той и другой стороны в воздух полетели шапки — знак приветствия. Стороны приближались, и Муса Караев, возглавляющий группу узунларцев, выступив вперед, низко поклонился нгерцам, поздравив их с первой бороздой.