Мы выбежали вслед за ним. На улице уже выстраивалась колонна красноармейцев.

— Дядя Николай, — схватил за руку солдата Аво, — а где отец? Когда он придет?

Николай грустно посмотрел на Аво, потом на меня. Я замер от предчувствия чего-то недоброго. Но Николай ничего не сказал. Из колонны его окликнули, и он, крепко обняв нас, ушел, поддерживая рукой саблю.

Мы побежали за солдатами до края села. Пыль клубилась за ними на дороге. Островерхие шапки еще долго мелькали на пригорке, среди садов, по которому вилась белая полоска дороги.

Вернулись домой молча, боясь проронить слово. Я не смотрел на Аво, Аво не смотрел на меня. Что-то тревожное сковало сердце.

Еще у порога мы замерли. В доме стояла гнетущая тишина. На столе посреди комнаты горели свечи.

Что-то толкнуло меня под сердце.

— Мама, что-нибудь узнала об отце? — спросил я.

— Нет у вас больше отца, сынок… — сказала мать. На глазах ее блестели слезы.

У меня подкосились ноги. Я упал перед матерью и уткнулся лицом в ее колени. Рядом громко рыдал Аво.

— Перестань, сноха, — сказал дед. — Ты же слышала, что говорил Николай. Вытрите слезы, детки мои. Отец плакать не велел.

Голос деда дрогнул, как-то неестественно сорвался.

Ни дым, каскадами вырывавшийся изо рта, ни сгустившаяся темнота в избе не могли скрыть великую скорбь на лице деда. Он плакал.

Дом, обнесенный высокими стенами, с железными петушками на гребне крыши, утопающий в зелени палисадника, дом Вартазара — кто его не знает. И в этот дом я входил не там, где все, через ворота, а с другого конца усадьбы, где вместо каменной стены колючая изгородь. Для этого устроен там, в кустах ежевики, потайной перелаз — дырка в заборе. Да и без перелаза мы проникали в дом, если в этом была надобность. У всех на памяти гулкий топот копыт лошадей, которых мы угнали еще малышами из-под носа Вартазара. Пусть благословен будет тот перелаз в заборе!

Я сегодня вошел в этот двор в первый раз через ворота. Пришел посмотреть, как парикмахер Седрак берет на учет хозяйство сбежавшего из села Вартазара. Когда поднимают палку, нашкодивший пес поджимает хвост. Вартазару было за что бежать из села!

Раннее утро, а двор уже переполнен людьми. Тут и гончар Хосров, и возница Баграт, дед Аракел, наш кум Мухан. И мои друзья здесь. Вон среди взрослых промелькнула шустрая фигура подростка. Сурик. Разве его с кем-нибудь спутаешь? А вот Васак. Ах ты, Васак-Воске-Ксак, ты опять опередил меня? Долговязый, рослый, вытянув гусиную шею, он сосредоточенно подсчитывает сбежавшуюся на корм птицу. Рядом с ним Апет. Он что-то диктует Васаку, помогает ему вести подсчет.

А мне радостно от одной мысли, что я могу войти в этот двор через ворота…

И все же я сжимаюсь в комок, словно сейчас обрушится на меня удар. С непривычки, должно быть. Я ощущаю на спине тяжелый взгляд и поворачиваюсь. Собака Вартазара. Вздыбив загривок, скалясь, она свирепо смотрит на меня. Сизым злобным всполохом сверкают почти волчьи глаза.

О, как она расправилась бы со мной, только спусти ее с привязи! Меня берет оторопь. Мне чудится, что это смотрит на меня Вартазар.

Я прохожу мимо собаки и сливаюсь с толпой. Меня обнимает тетя Манушак. Она знает печальную весть об отце, по-матерински прижимает меня к себе и целует. Все жалеют меня.

Среди снующих взад и вперед озабоченно-радостных людей я вижу парикмахера Седрака. Слышу, как он говорит стоящему деду Аракелу:

— Пересчитай, уста, весь инвентарь. Да следи, чтобы не растащили.

Вот и дядя Седрак подходит ко мне. Радостно-возбужденное лицо его тускнеет. Парикмахер Седрак любил моего отца.

— А где дед? Сбегай за ним, Арсен. На людях старику легче будет, — говорит он мне.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и тут же останавливаюсь. Через головы людей, заполнивших двор, вижу неприкрытую дедову голову. Он здесь, во дворе Вартазара, сам пришел. На минуту ловлю его лицо. Оно торжественно-спокойно. Дед шагает по двору, и все почтительно расступаются перед ним. Кто в Нгере не знает о постигшем наш дом горе, кто не разделяет нашу печаль!

Перекинувшись словом с парикмахером Седраком, дед обращается ко мне:

— Ну-ка, грамотей, бери бумагу и карандаш.

Обширно и неисчислимо хозяйство Вартазара. И хоть скотину и разную живность хозяин успел угнать, но все же не сразу подсчитаешь добро, что осталось.

Радостно суетятся женщины, мелькают смягченные улыбкой суровые лица мужчин, кругом оживленные разговоры…

Двор Вартазара, ненавистный двор! Во сне и наяву ты вставал перед моим взором безжалостным вишапом с разверстой пастью, готовый слопать весь мой Нгер. Пришел твой конец, и мы, дети Нгера, увидели его.

От склада с дедом идем в винный погреб, от погреба — к амбару с семенами. Все надо учесть. Все надо записать. И я все записываю, записываю…

На спине я ощущаю все тот же тяжелый взгляд собаки. Я не хочу, чтобы эта собака торчала здесь в такой час, — она напоминает мне Вартазара, те дни, когда плетка его могла засвистеть над спиной любого из нас, когда богачи были наверху, а мы внизу.

Вскоре собаку уводят. Должно быть, она еще кому-то мешает полной грудью вдыхать свежий воздух освобожденного Нгера.

Мариам-баджи чуть свет появилась в нашем доме:

— Сегодня возвращаются партизаны!

Наша вестница в последнее время стала что-то приносить запоздалые новости. Мы еще вечером узнали об этом от Мудрого и уже решили, как встретить партизан.

Нет, как там ни говори, без Мудрого нам пока не обойтись. Это ведь он придумал устроить на развилке, где расходятся дороги на Узунлар и Нгер, зеленую арку с надписью из цветов: «Слава партизанам!» Может, и не он сам — может, дядя Саркис посоветовал.

Мы с Аво ускользаем из дому, оставив вестницу с матерью. И я знаю, она снова будет гадать на картах. Бедная мама, ты все ждешь весточки об отце?

Солнце еще не успело всплыть из-за Басунц-хута, а мы с Аво уже забрались с охапками веток на пригорок. Думали, опередим всех. Не вышло. На пригорке уже хозяйничали девочки во главе с Арфик. А сколько уже натаскали цветов. На видном месте красовался громадный венок — первая буква вашего приветствия. Его свила Асмик. Это видно по ее торжественному лицу.

Мы с Аво застыли в изумлении. Ай да девочки! Но посмотрите на развилку дороги — узунларские ребята уже возводят арку…

Сколько было радости, когда появились партизаны! Тут и Новруз-ами, дядя Авак, парикмахер Седрак, Кара Герасим, каменщик Саркис, Айказ, Азиз. Мало ли нгерцев было в отряде Шаэна!

Не вернулся только дядя Сако…

Прямо с пригорка партизаны, а за ними все нгерцы, обнажив головы, пошли на его могилу.

Этот день, день встречи партизан, был радостным и печальным для тебя, Айказ, мой милый рыжий друг! Чувство это мне знакомо. Мой отец тоже не вернулся.

Тесно было в доме, когда под вечер на разостланных, невесть откуда взявшихся паласах уселись партизаны вокруг деда! Они не обошли и наш очаг.

Растроганный дед забыл про трубку. Исчезли колючие смешинки из глаз. Он сидел молчаливый, притихший, с гордо поднятой головой. А слова лились, лились, как неиссякаемая вода в Чайкаше.

— За Мурада земной поклон тебе, уста, не от меня только — от всего села, — сказал Кара Герасим. — Твой богатырь прославил в России Карабах!

Первый раз моя мать слушала об отце без слез. Ее грустное лицо светилось. На какое-то мгновение я вспомнил тот далекий солнечный день, дорогу на Матага-хут и слова отца: «Гляди, какая наша мама! Как индийская принцесса»…

Над головами летели перелетные птицы.

Весна. Снова весна! Сколько раз я встречал весну, сколько раз провожал!

Говорят, весну в Карабахе всегда можно догнать — были бы крепкие ноги. Да, правильно говорят. Иной путник, пожелай он этого, может за день побывать во всех временах года.

Мы с утра вышли в горы. И вышли не опестыши собирать, а посмотреть на работу землемеров. Сегодня раздел земли — и чтобы мы сидели дома?