Кривая на кардиомониторе, стремившаяся вверх с завидным постоянством, являлась в некотором роде доказательством того, что человек был все еще жив. Все это сопровождалось тошнотворным ритмичным шипением аппарата искусственной вентиляции легких, который наполнял легкие Сибил необходимым ей кислородом. Этот звук въедался мне в голову. Время от времени однообразный шум приборов дополнялся сигналом, озвучивающим показатели ее кровяного давления.

Пшшш. Клик. Пшшш. Клик.

Бип… бип… бип… бип…

Гррррр… тик… тик… вуууш.

Это была невыносимая какофония, состоявшая из различных шумов, которая поначалу, словно плохая музыкальная композиция, болезненно воспринимавшаяся мной, спустя какое-то время настолько проникла в разум, что становилась самой желанной музыкой. Любое изменение в ее ритме, смена темпа или пропущенный сигнал заставляли мое сердце падать вниз куда-то к желудку.

Сибил ввели в состояние искусственной комы, и теперь она лежала без движения. Врач сказал, что у нее отек мозга и что им пришлось ввести ее в вегетативное состояние, чтобы избежать нарушения мозговых функций. Я спрашивала несколько раз у медсестер, связывались ли они с кем-нибудь из родственников Сибил: с родителями или сестрой. Но они лишь отрицательно качали головой и хмурились в ответ. Я ожидала, что с минуты на минуту кто-то из ее семьи появится в палате, и меня попросят покинуть ее, но ничего подобного не происходило. Никто не приходил, и пока это было так, я не собиралась бросать ее здесь в одиночестве.

Медсестра объяснила, что чем больше я говорю с ней, держу за руку и провожу времени рядом, тем быстрее пойдет процесс ее восстановления. Поэтому я сидела у больничной койки и смотрела на тело девушки, жизнь в котором была поставлена на паузу. Я была не способна запустить его снова, не могла вновь услышать ее голос, увидеть, как она улыбается, или услышать, как она смеется над глупостью и грязью этого мира, с которыми нам периодически приходится сталкиваться.

‒ Сибил, это я, Роуз. Я тут, моя хорошая. Я никуда не уйду.

Я посмотрела на ее лицо ‒ оно не выражало эмоций, ни единой. Ее тело хранило на себе следы пережитой боли. Синяки были следствием образа жизни, который она вела. Я была бы полной дурой, если бы не понимала, что на ее месте вполне могла бы оказаться я. Это я могла сейчас лежать на больничной койке, сражаясь за жизнь. Если говорить откровенно, это до смерти меня пугало.

‒ Они сказали, что чем больше я говорю с тобой, тем больше шансов, что ты встанешь и начнешь со мной спорить.

Я держала ее за руку. Она была мягкая и довольно теплая, но совсем безжизненная и она никак не реагировала на мое присутствие.

‒ Давай же, Сибил, ты не можешь меня оставить. Ты же боец, ты должна бороться за жизнь изо всех сил.

Даже, несмотря на то, что она не отвечала, я надеялась, что Сибил чувствует, что я рядом, и что у нее есть кто-то, кому она не безразлична.

Я наклонилась над ней, слезы бежали у меня по щекам, пока я шептала ей на ухо:

‒ Давай же, Сибил, у нас еще есть дела. Ты и я, вместе мы выберемся. Не оставляй меня одну. Просто сожми мою руку в ответ.

Никакой реакции.

Давай же, Господи, помоги мне. Эту ночь я собиралась провести не на улице, не на заднем сидении грязной машины, припаркованной на темной и зловещей аллее. Этой ночью я собиралась молиться в одиночестве за Сибил. Я никогда не была особо религиозной, молитвы в жизни мне тоже не помогали. Бог всегда был слишком занят, чтобы отвечать на мои запросы. Но сейчас речь шла о Сибил, о ее спасении. Может быть, Бог услышит, что я прошу не для себя. Возможно, наша жизнь была просто карточной игрой, в которой все карты находились в руках Господа, и, выбросив на стол одну нужную, он бы помог ей выкарабкаться. Я не то, чтобы очень на это надеялась, однако продолжала молиться о том, чтобы Сибил смогла вернуться домой полностью здоровая. Если бы Бог захотел… ради Сибил.

Две ночи. Три долбанных дня и две ночи минули, но никто из членов семьи Сибил не позаботился о том, чтобы появиться в больнице. Мое состояние дошло до крайней точки, и я знала, что обязательно сорвусь на кого-нибудь. Я была измучена, слишком мало спала, мне нужно было помыться. За это время я покидала здание больницы только один единственный раз ‒ чтобы вытащить Бриггса из тюрьмы.

Поверьте, я чертовски дерьмово себя чувствовала из-за того, что Бриггс попал в неприятности из-за нас. Если бы я не позвала его, он бы не пришел к нам и не избил Дэкса до полусмерти. Бриггсу предъявили обвинение, и ему пришлось провести ночь за решеткой. Чтобы освободить его, нужно было внести залог в размере пяти тысяч долларов. Нет нужды упоминать, что я сразу выписала чек. Бриггс уверил меня, что он сделал бы это снова, если бы мы вновь оказались в такой ситуации. Он не винил меня и был на самом деле рад, что я позвонила ему тем вечером и что он пришел. Несомненно, Ки Бриггс зарабатывал деньги на жестокости, царившей на улицах города, но помимо этого у него было и сердце, и он был счастлив избавить наш город хотя бы от одного долбаного придурка.

Дэкс, этот несостоявшийся сутенер, все еще лежал в госпитале с сотрясением мозга, многочисленными переломами и разрывом селезенки. Он находился под круглосуточным наблюдением полиции. Мне сказали, что стоит ему только очнуться после наркоза, и когда врачи позволят его перевезти, его тут же упекут за решетку до самого суда, на котором ему предъявят обвинения в убийстве.

Состояние Сибил не менялось. Я рассказала ей так много историй, что мой голос охрип. Вокруг меня сновали медсестры, горел яркий свет, неестественные звуки медицинских приборов также продолжали оглашать невеселую историю жизни моей подруги. Я сидела у ее кровати слишком долго, ожидая, что кто-то придет и спросит о ней. Кто-нибудь из близких родственников. Но никто не появился. Становилось все сложнее. Мне было нужно вернуться в квартиру, принять душ и может быть поспать в постели.

Печальные мгновения, полные самых различных молитв произнесенных мной в надежде, что одна из них, минуя хранителей врат рая, достигнет ушей Бога. Все, о чем я просила, все, чего хотела, ‒ это чтобы отек мозга спал. Мы кое-что пообещали друг другу.

Я поднялась и почувствовала вибрацию телефона в сумочке. Бриггс написал мне, а я читала сообщения только от него. Он единственный знал о том, что произошло с Сибил. Даже сообщения от Шейна оставались непрочитанными. Тому, что случилось с моей соседкой по комнате, просто не могло быть нормального объяснения. Я не могла объяснить, поэтому даже и не пыталась. Как бы сильно я ни хотела, чтобы Шейн был рядом со мной, в данный момент Сибил я была нужна больше.

Бриггс ждал меня внизу на парковке, мы хотели съездить куда-нибудь пообедать. Одним из условий его освобождения под залог стал пункт, что он не должен приближаться к этому куску дерьма Дэксу. Ему нельзя было подходить к нему ближе, чем на пять сотен метров, и с учетом того, что Дэкс до сих пор находился в больнице, Ки не мог навестить Сибил.

Думаю, Бриггс знал, что я очень хотела поговорить с ним о Сибил в отсутствии медсестер, и понимала, что мне нужно забыть сцену, которая продолжала прокручиваться в голове. Кроме того, я не могла больше есть больничную еду и еще одну ночь спать в этом долбанном кресле. Подхватив свитер, я решила, что скажу медсестре о том, что собираюсь домой на одну ночь и что завтра с утра пораньше вернусь сюда обратно. Я всегда говорила себе, что чувство вины ‒ это эмоция для дураков. А теперь решение покинуть лучшего друга, лежащего на больничной койке, заставило меня почувствовать себя крайне виноватой.

Я написала Бриггсу, что уже выхожу, и толкнула дверь палаты. Казалось, что снаружи, даже без Сибил, жизнь вокруг бьет ключом. Я моргнула несколько раз, пытаясь привыкнуть к перемене обстановки, как вдруг увидела, что медсестра показывает на меня стоящей рядом высокой худощавой женщине. Одета та женщина была в темно-синий брючный костюм и белую рубашку с оборками. Когда она быстрыми шагами, которые почти сразу перешли в бег, приблизилась ко мне, я увидела на ее лице выражение ужаса. Одна из реанимационных сестер, приставленных к Сибил, последовала за ней.