Развевались гривы на выгнутых шеях пристяжных, казалось, у тройки лошадей выросли крылья — мотаясь из стороны в сторону, экипаж несся навстречу вечеру.
Там и сям на горизонте появлялись темнеющие леса, нарушавшие монотонное однообразие степи, которая то слегка вздымалась, то снова опускалась, напоминая застывшие морские волны.
— Волга! — лаконично пояснил Тимофей. Он повернулся ко мне и показал вдаль кнутом — чисто декоративной, ни разу не пускавшейся в дело штуковиной. Показал туда, где текла не особенно широкая и, судя по спокойным, плоским берегам, не особенно красивая река. Должно быть, Тимофей заметил мое разочарование.
— Это Волга! — повторил он настойчиво, словно от этого река сразу станет красивее; так говорят о чем-то величавом. — Здесь, у своего начала, матушка-Волга еще небольшая. Все начинается с малого. Но мы знаем, что потом она разливается широко. Если бы Господь дал нам глаза посильнее, мы бы увидели ее всю, насколько простирается Русь. Там, где она кончается, кончается почти все. Совсем напоследок там есть еще Астрахань. В Астрахани живет мой родной брат. — Он приветливо взглянул на меня: — А ты? Издалека приехала?
— Из Южной Германии.
— Это далеко? Так далеко, где и государь уже не властен? Сколько суток надо ехать?
— Около трех.
— Почти как до Астрахани! — с похвалой отозвался он и в тот же миг повернулся к своей тройке: одна из пристяжных чего-то испугалась и встала на дыбы.
Внезапно все три поскакали, готовые понести.
Вытянув вперед руки и почти распростершись в воздухе, Тимофей все же справился с лошадьми, которые летели, едва касаясь копытами земли.
Я испуганно вцепилась в тарантас.
— Видно, неспокойные у тебя лошадки, любезный! — крикнула я, стараясь перекричать свистящий в ушах ветер и по возможности скрыть свой страх.
— Да, слава Богу, спокойными их не назовешь! — удовлетворенно прокричал он в ответ. — Но будет лучше, если ты больше не будешь раскрывать зонтик, глаза и сами привыкнут к свету… Лошади не любят зонтиков… могут опять…
Остальное заглушил ветер; до меня доносились лишь обрывки фраз и слов, которыми Тимофей ласково успокаивал животных.
— Эх, лошадки мои милые… мои золотые…
И мне показалось, будто лошади и впрямь с удовольствием вслушивались в его слова.
Мне и так повезло, что я нашла хоть какой-то транспорт. Кто знает, в каком глухом почтовом отделении затерялось письмо, где сообщалось о моем сегодняшнем прибытии в Родинку. Вовремя до адресата оно наверняка не дошло, иначе бы меня встретили или дали знать, что делать.
Еще бесконечно долго тянулись незаселенные земли, отделявшие людей от людей и немногочисленные города от великого одиночества. Это тем более поражало, когда я вспоминала о наших местах, в которых так хорошо уживались великолепие природы и высокий уровень культуры, альпеншток в руках и рюкзак за спиной с умственной работой, повседневность с высотами духа, и вот я уже с тоской думала о нашей жизни.
Над степными лугами кое-где поднимался беловатый вечерний туман, очень блеклый в свете медленно догоравшего дня. Там и сям попадались стройные качающиеся березы, которые что-то торопливо шептали нам вслед; затем показалась речка; Тимофей остановился, чтобы напоить свою тройку, при этом он слез вниз и принес кореннику, всегда остававшемуся внакладе, попить из деревянного ведерка. Во внезапно наступившей тишине над простором разлилась ликующая песня жаворонка; других звуков вокруг не было слышно.
Я высунулась из тарантаса: внизу цвели колокольчики, необыкновенно высокие и такой густой синевы, что казалось, эти питомцы ни разу не кошенных лугов созданы для более благородной цели. И скромные растения вокруг них тоже гордо, как короны, вздымали вверх свои соцветия на крепеньких стеблях.
Я подняла глаза: передо мной расстилался ландшафт, производивший на меня, несмотря на всю свою простоту, невероятно сильное впечатление. Сияние северного вечера придавало простым размашистым линиям благородство, в котором не было ничего мрачного или гнетущего. Небо приняло в свои объятия всю эту ширь и улыбалось ей, а она доверчиво глядела в бескрайнее небо, расстилаясь под ним во всей своей беспредельной открытости и прямодушной откровенности…
Наконец тарантас затарахтел по проселочной дороге; выныривали и исчезали покрытые соломой избы; за ними лежали поля, а еще дальше, в синеватой дымке, слабо светилась длинная полоса леса.
— Родинка! — сказал Тимофей. — Я так и думал, что ей пора появиться! — И он поведал о своем так удачно сбывшемся предположении не только мне, но и лошадям.
Выпрямившись на сиденье, я искала глазами дом. Видно было далеко, все четко выделялось на почти бесцветном небосводе. Только у самого горизонта тяжело висела атласно чистая желтизна, поражающая своим великолепием, обрамленная зеленоватыми и фиолетовыми полосками — будто кромка мягко подсвечивающих друг друга самоцветов.
Тимофей весело щелкнул декоративным кнутом.
— Прикажешь снять с тройки колокольчики?
— Зачем их снимать?
— Так принято, мы приехали. С колокольчиками едут, только когда прибывают благородные господа… Или кому нравится так себя называть, само собой. Перед Богом мы все равны! — утешая меня, добавил Тимофей и посмотрел на мои растрепанные волосы и помятое платье.
Я нашла в соломе синюю дорожную вуаль и накинула ее на голову, чтобы собрать волосы.
— Снимай. Ты прав: приедем как простые люди.
В просвете между деревьями показался белый продолговатый дом, двухэтажный, с надстроенным фронтоном. Стрех сторон дом был окружен деревьями, сзади подступал густой лес, спереди раскинулся цветник
Подъездная дорога шла по березовой аллее, мимо настоящих деревьев-великанов. Влажной прохладой дышали сумерки под их кронами. Раздался собачий лай — злобный, угрожающий, прерываемый тонким усердным тявканьем.
Торопливо вышел детина в красной рубахе — узнать, в чем дело.
Около дома возились два мальчика. Я рассмотрела только одного из них, того, что был ближе; стройный и тоненький, он как две капли воды походил на Димитрия.
В этот момент рядом с ними появилась Хедвиг и приказала им идти в дом: прикрыв глаза рукой, она всматривалась в экипаж.
Я поднялась с соломы, подобрала платье, и не успел тарантас остановиться, как я уже спрыгнула вниз.
Радостно вскрикнув, Хедвиг бросилась мне навстречу и приняла меня в свои объятия. Крепко обхватив меня за плечи, она разрыдалась так, как, должно быть, рыдала тогда, когда потеряла сразу мужа и дочь. Но скоро все прошло, она взяла себя в руки и вытерла глаза.
— Ах, какая радость — Марго! И так неожиданно, не предупредив… мы ждем тебя уже давно…
Оба мальчика в шароварах и светлых ситцевых рубашках не сводили с меня удивленных глаз, особенно младший — коренастый толстощекий бутуз.
— Это Ди́тя! А это — Петруша! — представила их Хедвиг. — Дети Димитрия. А сейчас марш в постель. Ксения уже наверху, она забыла взять вас, гулён, с собой. Будь здесь Виталий, он бы вам не позволил опаздывать в постель только потому, что июньское солнце долго не заходит.
Дети тут же послушались, расшаркались передо мной и побежали домой.
Я повернулась к Тимофею. Теребя в руках шапку, он смотрел мне в руки — увеличу ли я ему плату за то, что он привез меня точно в Родинку… Он низко поклонился — так кланяются в церкви по воскресеньям, — одновременно протягивая мне руку на прощанье.
— Ну, Господь с тобой! Видно, тебя тут ждали! Ты здесь у себя дома, — сказал Тймофей, уже не беспокоясь за мою судьбу.
Добрый, добрый Тимофей, которого я никогда больше не видела! Слуга в темной ливрее подошел к Хедвиг и ко мне, присланный матерью Виталия.
— Ирина Николаевна узнали, кто приехал. Они просят к себе.
— Хорошо; присмотри за тем, чтобы багаж отнесли в мою комнату и чтобы в людской накормили и оставили на ночь кучера, — распорядилась Хедвиг, а мне сказала по-немецки: — Ну и нюх у старухи! Сразу почуяла тебя. Она тут же лишит меня твоего общества. И вообще, ей нравится, когда судьба заносит сюда кого-нибудь.
