«В моих воспоминаниях, — говорил священник Пельхау, — доктор Арвид Харнак встает как живой. С ним, как и со многими другими узниками, я встречался раньше, еще в то время, когда он находился под следствием, и поэтому нам легче было разговаривать в его последнем пристанище, в камере смертника. Он встретил меня мягкой задумчивой улыбкой, как доброго знакомого. Доктор Харнак начал с того, что попросил меня прочитать ему стихи Гёте. «Лучше из «Фауста», сказал он, из посвящения, если вы помните…» Я помнил начало:
Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…
Из сумрака, из тьмы полузабвенья
Восстали вы… О будь, что суждено!
…В суровом сердце трепет и смиренье,
В очах слеза сменяется слезой.
Все, чем владею, вдаль куда-то скрылось,
Все, что прошло, восстало, оживилось…
Потом я вспомнил другие строки и прочитал ему:
«В тот день, когда ты появился на свет, солнце поднялось, приветствуя планету…»
Арвид Харнак задумчиво слушал, и на его лице блуждала улыбка далеких воспоминаний… Он сказал мне, что всегда был готов умереть за свои убеждения, но, к сожалению, этой жертвой Германия не будет спасена, режим не будет сломлен. Он считал, что душа немецкого народа опустошена Гитлером и его приспешниками… Он сказал, что последнюю книгу, которую еще утром читал в тюрьме, была книга Платона «Защита Сократа». До последнего часа Арвид Харнак оставался ученым, исследователем. Он просил меня позаботиться о судьбе его записок, которые делал в тюрьме. Они были посвящены проблемам плановой экономики.
Затем он понизил свой голос до едва слышного шепота и попросил оказать ему последнюю услугу.
«Во время допросов, — сказал он, — меня часто спрашивали о моем брате Эрнсте. Я прошу вас, передайте ему, что жизнь его находится под угрозой, посоветуйте ему скрыться за границей, если он знает за собой какую-то вину».
Позже я выполнил просьбу доктора Харнака. Эрнст не был связан с процессом «Красной капеллы» и не послушался совета брата. Это было его роковой ошибкой. Через полтора года Эрнста Харнака тоже арестовали, и его постигла та же участь, что и Арвида Харнака и его жену Милдрид.
Я покинул камеру Харнака, чтобы оставить его наедине с письмом, которое она начал писать родным. В этом письме он повторил мысли, которыми делился со мной в ту последнюю встречу. Он писал:
«Мои дорогие! Через несколько часов я распрощаюсь с жизнью. Хочу поблагодарить вас за любовь, проявленную вами, особенно в последнее время. Мысль об этой любви помогла мне перенести много тяжелого. Я спокоен и счастлив… Я думаю о величии природы, с которой мы связаны. Сегодня утром я громко прочитал стихи: «Солнце сияет, как всегда…» Но я, конечно, прежде всего думаю о том, что человечество находится на подъеме. Все это придает мне силы… Сегодня вечером я еще устрою небольшой предрождественский праздник и прочитаю сам себе лекцию по истории Рождества. Потом наступит расставание с жизнью… Мне бы хотелось повидать вас, но, к сожалению, это невозможно сделать. Мысли же мои постоянно со всеми вами, я никого из вас не забываю. Вы должны это чувствовать, особенно мать. Я обнимаю вас и целую. Ваш Арвид.
Рождество вы должны отпраздновать по-настоящему. Это мое последнее желание. И спойте: «Возношу свою мольбу к власти любви!»
К Харро Шульце-Бойзену я вошел в тот момент, когда он заканчивал письмо к родным. Несомненно, он был вдохновителем «Красной капеллы», ее страстным руководителем. У меня сложилось впечатление, что в последние часы своей жизни он не думал ни о помиловании, ни об отмене приговора. Он держался удивительно спокойно, но чувствовалось по всему, что внутренне был крайне ожесточен тем, что его самого и то движение, которое он возглавлял, постигла такая судьба. Харро сдержанно рассказал, что свое последнее слово на суде он начал резким протестом против методов допроса, применявшихся по отношению к нему и его товарищам. За это его лишили слова, и он не смог сказать судьям того, что он о них думал. Свои последние мысли, свою необычайную стойкость Харро выразил в своем письме, написанном на тюремном бланке.
«Вот скоро и все. Через несколько часов покину собственное «я». Я совершенно спокоен и прошу стойко принять это известие. Сейчас в мире происходят такие события, что одна угасшая человеческая жизнь не так уж много значит. О том, что было, что я делал, не хочу писать. Все, что я делал, делал по велению своего разума, сердца, по своему убеждению…
Такая смерть мне подходит. Я как-то всегда предчувствовал, что она будет именно такой… Я уверен, что время смягчит ваши страдания. Я только передовой боец в моих еще не всегда ясных стремлениях. Верьте вместе со мной в справедливое время, которое наступит.
Я думаю о последнем взгляде отца и буду помнить его до последней минуты. Думаю о слезах моей дорогой маленькой мамы, которая прольет их на Рождество…
Если бы вы были здесь со мной, вы бы увидели, как я с улыбкой гляжу в лицо смерти. Я уже давно ее преодолел. В Европе стало обычным поливать кровью духовные посевы. Может быть, мы были только чудаками в жизни, но перед лицом смерти имеем право высказывать какие-то свои личные иллюзии.
Ну, а теперь я жму всем вам руки и здесь роняю одну, единственную слезу, как знак и символ моей любви к вам. Ваш Харро».
До конца дней своих, — продолжал священник, — я не перестану поражаться величию духа людей, с которыми я провел последние часы их жизни в тюрьме Плетцензее. В то утро Харро Шульце-Бойзен написал стихи и спрятал их в камере перед тем, как его увезли на казнь. Он завещал их соседу по камере, который, уходя на казнь, передал их другому узнику. Последний узник, знавший о стихах Шульце-Бойзена, вернулся после войны в Берлин и среди развалин тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе нашел стихи — завещание Шульце-Бойзена.
Вот несколько строф из его предсмертных стихов:
Сирены вой в тумане
И стук дождя в стекло,
Все призрачно в Германии,
А время — истекло…
Да, жизнь была прекрасна…
За горло смерть берет,
Но смерти не подвластно,
Что нас влекло вперед.
Не убеждают правых
Топор, петля и кнут.
А вы, слепые судьи, —
Вы не всевышний суд!
Если мне не изменяет память, рядом с камерой Харро Шульце-Бойзена ждала своей участи Ильза Штёбе. Я хорошо ее помню. Это была красивая, умная молодая женщина, умевшая логически мыслить. К сожалению, ее предсмертное письмо не сохранилось полностью. Ильза Штёбе писала матери, которую, в наказание за дела дочери, послали в Равенсбрюк, в концентрационный лагерь. Там письмо затерялось, остался только обрывок, который дошел до нас. Письмо ее тоже датировано последним днем жизни — 22 декабря 1942 года.
«Моя дорогая мама! — писала Ильза. — Благодарю тебя, мамочка, за исполнение моих последних желаний. Не печалься, в таких случаях не место трауру… И не носи, пожалуйста, никакого черного платья!..»
Ганса Коппи я почти не помню, но он тоже был среди приговоренных к смерти. У меня осталось больше впечатлений о его жене Хильде, которую также приговорили к смерти. В тюрьме у нее родился ребенок, и ей разрешили его кормить, потом тоже казнили. Она умерла через полгода после смерти мужа.
Хильду Коппи арестовали, когда она ждала ребенка. Ее содержали в женской тюрьме на Барнимштрассе, и в ноябре 1942 года у нее родился сын, она назвала его по имени отца — Гансом. Я часто навещал ее в тюрьме и хорошо знал ее жизнь. Два раза в месяц супруги могли обмениваться письмами, как это предусмотрено тюремными правилами, но Ганс Коппи написал всего три письма. Что касается Хильды, то она писала чаще, писала мужу, когда его уже не было в живых. Ей ничего не сказали о смерти мужа. У меня сохранилось несколько ее писем, полных трагических переживаний за свою судьбу, судьбу сына, и мужа, которого она считала живым. Вот что написал Ганс Коппи вскоре после своего ареста:
