Он обвинял людей в предательстве, в измене фюреру и народу, называл их действия ударом ножа в спину доблестным солдатам, которые осуществляют миссию борьбы с большевиками…

— Кто они, эти люди, сидящие на скамье подсудимых? — патетически вопрошал Редер, обводя злым взглядом сидящих перед ним подсудимых. Манфред Редер изощрялся в непристойных инсинуациях, обливал подсудимых грязью, называл людьми аморальными. Он бессовестно клеветал на них, потому что таковы были указания Геринга — представить дело так, будто побуждающими мотивами их поступков были низменные чувства.

— Что он там говорит, этот человек?!. Вы только послушайте! — Арвид Харнак возмущенно повернулся в сторону, где сидел Харро. Но полицейский приказал замолчать — подсудимым не полагается разговаривать.

На скамье подсудимых было двенадцать человек. Среди них три супружеские пары — Шульце-Бойзены, Харнаки и Шумахеры. Из женщин была еще Эрика фон Брокдорф. Она сидела на передней скамье, вызывающе глядя на прокурора, порой улыбалась и бросала ему иронические реплики. Это была уничтожающая, разящая улыбка, в ней сквозило пренебрежение, гадливость, насмешка над прокурором — мелким и ничтожным человечишкой, злым, как скорпион. Подсудимая Эрика фон Брокдорф выводила Редера из себя своей улыбкой.

Когда прокурор заговорил о сборищах, подразумевая вечер четырнадцати пунктов, Эрика бросила ему со скамьи подсудимых:

— Господин прокурор, но мы были одеты так, как приказал фюрер… Надели на себя все, что полагается по годичной норме, разве это преступление — выполнять указ фюрера, господин прокурор! — Она смотрела на Редера все так же вызывающе.

Манфред Редер потерял самообладание.

— Чего вы улыбаетесь?! — зло выкрикнул он Эрике фон Брокдорф. — Чего улыбаетесь? Скоро вам будет не до смеха!..

— Я буду смеяться, пока вижу вас, господин прокурор! — Эрика вскинула голову и снова рассмеялась.

Обвиняемую фон Брокдорф удалили из зала заседаний суда за оскорбление прокурора. Она шла под охраной двух полицейских, и на ее лице не гасла улыбка.

Арвид Харнак тоном профессора, читающего студентам лекции, говорил в последнем слове о побуждающих мотивах своих поступков, о своем отношении к нацистской государственной системе.

— Да, — говорил он тихим, усталым голосом, — я признаю себя противником национал-социалистской системы Германии и не раскаиваюсь, что вел борьбу с этой системой всеми доступными мне средствами… Борьба с гитлеровским режимом и сейчас остается главной целью моей жизни. Я считаю, что только идеалы Советского Союза могут спасти мир, я не отказываюсь от своих взглядов…

Этими словами Арвид Харнак закончил свою защитительную речь.

Харро Шульце-Бойзену не позволили закончить его последнее слово. Но он успел высказать сожаление, что слишком поздно понял, как близки ему идеи коммунистов, сказал, что сейчас он с полной убежденностью признает и подтверждает свои коммунистические убеждения… Затем он заговорил о Гитлере, о бездонной пропасти, в которую он толкает Германию. На этом судья Крелль и оборвал подсудимого, Харро продолжал что-то говорить, но полицейские по сигналу судьи поволокли его из зала.

После Харро Шульце-Бойзена говорил Хорст Хайльман, почти мальчик. Он волновался и очень хотел, чтобы его поняли.

— Если меня приговорят к смерти, я бы хотел умереть вместе с Харро, — сказал он. — И пусть меня похоронят с ним рядом… Я сожалею, что Харро не слышит этих моих последних слов… Благодарю судьбу, которая свела меня с таким прекрасным, самоотверженным человеком…

С юношеской непосредственностью Хорст Хайльман до последнего дыхания оставался верен и предан своему наставнику.

Суд удалился на совещание, и вскоре председатель доктор Крелль, в сопровождении Муссхофа и вице-адмирала Арндса — членов военно-полевого суда — возвратился в зал заседаний. Доктор Крелль предупредил, что он огласит только заключительную часть приговора. Что касается полного текста, обвиняемые получат его позже. Председатель Крелль стоял в судейской мантии на возвышении, заслоняя своей фигурой высокое резное судейское кресло с изображением орла и свастики. Оглашение приговора заняло всего две-три минуты:

Либертас, услышав о смертном приговоре, вскочила с расширенными глазами, пытаясь что-то произнести, и упала, потеряв сознание… Остальные выслушали приговор молча. Только Ганс Коппи, радист, громко сказал:

— Больше всего я огорчен тем, что мне запретили служить в армии фюрера…

А Эрика фон Брокдорф, графиня Брокдорф, вскочила со скамьи, тряхнула головой и задорно, по-баварски грубо, выкрикнула:

— Ну, такой срок я отсижу половиной задницы…

В эту фразу она вложила всю ярость, все свое презрение к судьям, сидевшим за высоким столом. Неукротимая, экспансивная Эрика осталась верна себе даже здесь — ведь она была дочерью простого баварского почтальона, воспитывалась в баварской крестьянской семье, где острое словцо было в чести, его не считали нарушением великосветского этикета.

В зале послышался смех.

Доктор Крелль растерянно повернулся к коменданту суда:

— Очистить зал от осужденных… Приговор вынесен!

Сразу после заседания доктор Крелль, как было приказано, поехал к рейхсмаршалу Герингу. Рейхсмаршал нетерпеливо ждал исхода процесса и встретил доктора Крелля возгласом:

— Где это вы так долго пропадали?.. Ну как?..

Председатель суда положил на стол перед Герингом приговор.

— Это все? — спросил Геринг.

— Пока все… Я огласил только приговор военно-полевого суда, все обоснования будут даны позже… Приказано было поторопиться.

— В общем-то сейчас это не так уж важно, — согласился Геринг и принялся читать приговор. Вдруг он вскочил: — Что такое?! Жен преступников не приговорили к смерти!.. Имейте в виду, фюрер не утвердит такой приговор.

— Не было достаточных оснований, господин рейхсмаршал…

— Какие вам нужны основания!.. Фюрер ясно сказал — каждый должен умереть, если на него ляжет хотя бы тень подозрения… Будете расхлебывать сами…

Доктор Крелль уехал огорченный.

Приговор отправили в имперскую канцелярию, и адъютант Гитлера полетел в Регенсбург, в ставку фюрера, чтобы доложить об исходе процесса. Геринг был прав — Гитлер отказался утвердить приговор, касавшийся Милдрид Харнак и Эрики фон Брокдорф. Он вызвал секретаршу и продиктовал свое решение, оно звучало как оперативный военный приказ.