Когда Панцингер пришел в себя, он объявил, что условия соглашения считаются выполненными, с этого момента они вступают в силу. Несомненно, Харро был твердо убежден, что война за этот год кончится и Гитлер будет устранен.

Однако честное слово гестаповцев сразу же было нарушено. Когда Гитлер, Геринг и Гиммлер узнали, какую злую шутку сыграл с ними Шульце-Бойзен, они снова пришли в ярость. Как он смел! Геринг требовал жестоко наказать его, как следует проучить… Но дважды нельзя было приговорить Харро к смерти! К тому же следствие закончилось, и тридцать томов с допросами, уликами, донесениями лежали в сейфах следственного отдела гестапо. После того как отпала угроза разоблачения, дело немедля можно было передавать в военно-полевой суд.

К ответу привлекли многих людей. Из них отобрали человек семьдесят — главных виновников, которых должны были судить в первую очередь. Но и этих заранее обреченных людей Гитлер приказал разделить на более мелкие группы и судить каждую отдельно, чтобы ускорить процессы.

Дело сотрудника министерства иностранных дел Рудольфа фон Шелиа и журналистки Ильзы Штёбе передали на рассмотрение особого военного трибунала. В зале заседаний, кроме судей, усиленной охраны и двух обвиняемых на скамье подсудимых, никого не было.

Поддерживал обвинение на всех процессах главный советник, военный прокурор доктор Манфред Редер.

Следствие было закончено. Но следователям гестапо так и не удалось добиться признаний, а тем более раскаяния от арестованных членов подпольной организации.

Единственным исключением в какой-то степени была жена Харро Шульце-Бойзена Либертас. Гестаповцы сыграли с ней злую шутку.

Еще на воле, в разгар подпольной работы, Либертас как-то сказала Адаму Кукхофу:

— Послушайте, Адам, что я хочу вам сказать. Может случиться всякое. Я мучительно боюсь, что не выдержу допросов в гестапо. То, что мог выдержать Харро, мне никогда не вынести. Я просто боюсь, что подведу других…

— Но откуда у вас такие сомнения, Либертас? Почему вы думаете, что нас раскроет гестапо?

— Не знаю, Адам, не знаю… Это так ужасно, когда люди теряют сознание от физической боли.

Адам Кукхоф старался успокоить молодую женщину, но в ближайшую встречу с Харнаком и Шульце-Бойзеном рассказал им о разговоре с Либертас.

Харро был мрачен и молчалив. Говорил Арвид.

— Но что же нам делать? Либертас — одна из немногих, кто может проникать в высшие круги. Мы не можем отстранять ее от работы. Заменить ее некем. Как ни рискованно, она должна оставаться на месте.

На том и решили.

И вот Либертас Шульце-Бойзен в тюрьме. Она боялась смерти, боялась пыток. И не с кем перемолвиться словом, не у кого попросить совета. В камере появилась еще одна узница — рыжеволосая Гертруда Брайер. Откуда Либертас могла знать, что ее соседка по камере — та самая секретарь-машинистка гестапо, умевшая втираться в доверие к людям. После ареста Ильзы Штёбе именно она, Брайер, поселилась в ее квартире и выдавала себя за Ильзу.

Началось с того, что Гертруда со слезами на глазах бросилась на шею к Либертас и стала рассказывать о себе, умоляя ее не проговориться гестаповцам. И Либертас поверила. Гертруда сказала, что она уже полгода в тюрьме, ей грозила смертная казнь, но удалось кое-что сделать, и опасность, кажется, миновала. Брайер давала Либертас советы. Если потребуется, она может передать на волю письмо. Но делать это надо осторожно, чтобы не подвести нужных людей. Либертас написала матери и действительно вскоре получила ответ. Снова написала, и мать ей снова ответила.

Конечно, эти письма сфотографировали, и следователь держал их в ящике своего стола. Наивная узница делилась с матерью сведениями, которые тотчас же становились известны следователям, гестапо.

— Имейте в виду, — говорил ей начальник следственного отдела гестапо, — мы знаем все. Многие уже признались. Не стройте из себя героиню, подумайте лучше, как сохранить себе жизнь.

В Подтверждение он приводил ей факты, вычитанные из ее писем к матери.

Первый закрытый процесс начался 14 декабря 1942 года. В здании имперского военного суда в Берлине судили Ильзу Штёбе и Рудольфа фон Шелиа. Сквозь окна и двери не проникало ни звука — ни единого слова подсудимых или обвинителей. Но в пустом зале, где находились только судьи, охрана и подсудимые, продолжалась борьба, исход которой был известен заранее — только смерть.

Материалов этого процесса в архивах гестапо не сохранилось. Ничего! Ни единого документа — ни приговора, ни судебного протокола. Все было уничтожено. До нас дошли только обрывки трагических событий, происходивших в те дни в судебном зале и в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе.

За два дня до процесса Ильзе Штёбе разрешили свидание с младшим братом и матерью. Последнее свидание. Ильза утешала мать и разговаривала с братом о том главном, что было для нее выше жизни. Тихим, как дыхание, голосом она назвала пароль и адрес, по которому нужно пойти и сказать, что Ильза никого не выдала, ничего не рассказала. Пусть будут спокойны. Через брата Ильза восстанавливала разорванную связь между звеньями ее подпольной группы. Группа должна работать! Как эстафету, как факел, зажженный от пылающего сердца, Ильза передавала брату завет — продолжать борьбу. Эрвин принял наказ сестры, выполнил все, что она просила. Он стал работать в подполье. Через полтора года его тоже арестовали и приговорили к смерти. Это было в конце сорок четвертого года, когда фашизм вместе с Гитлером доживал последние месяцы…

До нас дошли слова Альты, сказанные в тюрьме соседке по камере Клерхен Тухола. Избитая, в кровоподтеках возвращалась она с допросов, на лицо ее нельзя было смотреть без содрогания. Но она находила в себе силы улыбнуться коммунистке Клерхен Тухола: «Сегодня они опять ничего от меня не добились».

Несколько раньше, когда Ильза услышала от соседки, что там, на Восточном фронте, Красная Армия окружила под Сталинградом гитлеровское трехсоттысячное войско, глаза ее засветились радостным светом. Она сжала руку Тухолы и прошептала: «Значит, и наша работа не прошла даром…»

Вероятно, военно-полевой суд длился всего один день. Вечером четырнадцатого декабря — Клерхен Тухола хорошо запомнила этот мрачный, пасмурный зимний день — Альта вечером пришла в камеру, легла ничком на тюремную койку и долго лежала, стиснув ладонями голову. Потом встала и сказала соседке: «Ну вот и все кончено — меня приговорили к смерти…» И снова умолкла. Тухола ни о чем ее не расспрашивала. Помолчав, Ильза заговорила снова: «В последнем слове я им сказала: «Я не совершила ничего несправедливого… Вы незаконно приговариваете меня к смерти…»

Еще она сказала: «Я выдержала, Клерхен!.. Теперь можно сказать, что выдержала, — все позади… Своим молчанием я спасла жизнь по меньшей мере трем мужчинам и одной женщине…»

Одним из троих мужчин, о которых говорила Ильза Штёбе, был человек, работавший в Москве, в германском посольстве. Он работал рядом с ее Куртом, Куртом Вольфгангом, которому только в мыслях могла послать Ильза последнее слово привета.

Через несколько дней начался следующий процесс, тоже закрытый, но о нем удалось узнать больше — из гестаповских донесений, которые вошли в обвинительное заключение. В одном из них давалась общая оценка организации. Это было секретное донесение в ставку Гитлера из отдела контрразведки имперского управления безопасности.

Один перечень донесений, переданных в Москву с помощью тайных коротковолновых передатчиков, занимал в обвинительном заключении две страницы. Но это была только часть донесений, которые удалось расшифровать службе дешифровки функ-абвера. Общее число донесений исчислялось сотнями.

Второй процесс начался сразу же, как только Ильзу Штёбе и Рудольфа фон Шелиа приговорили к смерти. Он происходил в том же доме на Шарлоттенбургштрассе, в том же зале с двойными звуконепроницаемыми дверями, и обвинение поддерживал все тот же прокурор Манфред Редер. Он буйствовал и кричал на подсудимых, и его голос, похожий на крик ночной птицы, переходивший вдруг на визгливые ноты, разносился в мрачной тишине зала.