Были утраты, потери, как в любой воинской части. А борьба продолжалась. Она приносила успех, оплаченный тяжелыми потерями. А до победы было еще далеко. Говорят — война требует жертв! Рассудком это можно понять, а сердцем?
Каждая смерть отрывала в душе что-то невозвратимо-свое, близкое… Казалось: легче руку отдать на отсечение, частицу собственного сердца, лишь бы не испытывать боли утрат. Потери товарищей, как застаревшие раны, ноют при любой погоде, болят, едва прикоснешься к ним в памяти… С фронта, из госпиталей приезжали с нашивками за ранения: золотистая нашивка — тяжелая рана, красная — полегче… А гибель друзей? Чем отметить, сколько уже ушло? Казалось, в работе, в повседневных делах боль забывалась, но это только казалось.
Григорий Николаевич Беликов вернулся из эвакуации месяца через два после выезда из Москвы, после того как провалился германский «Тайфун» и советские армии отогнали врага от столицы. Когда вернулся, ему все казалось, что восстановление связи с берлинской группой провели не совсем так, как надо было… Но что теперь говорить об этом — враг-то стоял в Подмосковье. В мирное время дача была дальше, чем в войну — передний край. Григорий без конца раздумывал — почему, как мог произойти провал в берлинской группе? Каковы его масштабы, кто уцелел?
Первый сигнал об аварии на электростанции поступает мгновенно — гаснет свет, замирают станки — ток перестает течь по проводам… То же с берлинским подпольем — информация оборвалась. Ни Альта, ни Коро, ни другие источники не отвечали на вызов. Что же случилось? Что? Это оставалось задачей со многими неизвестными.
Правда, как ни пыталась германская контрразведка сохранить в тайне массовые аресты, скрыть этого не удалось. В сентябре с другой «сторожевой заставы» пришло тревожное сообщение:
«В Берлине органами гестапо раскрыта большая подпольная группа. Предположительно, она была связана с советской разведкой. Аресты продолжаются».
В следующий радиосеанс туда ушло распоряжение:
«Непрестанно информируйте о провале берлинской группы. Примите меры для установления масштабов и причин арестов».
Ответа на телеграмму не было — нового ничего не узнали.
Григорий не сразу посвятил Курта Вольфганга в печальные события. Молчал об угрозе, нависшей над Альтой. Хотелось повременить, может, все обойдется. Ведь прошлой осенью связь тоже обрывалась. Ее удалось восстановить…
Только после того как пришла радиограмма, Григорий сказал Вольфгангу:
— В Берлине происходит что-то непонятное, — и показал радиограмму.
Вольфганг нахмурился. Стиснул рукой подбородок, как всегда это делал в большом раздумье. Хотелось сразу узнать об Альте, но он сдержался. Только спросил:
— Ариец тоже не дает о себе знать?
— Нет…
— А другие группы?
— Не отвечают…
— Я предлагаю послать туда Альберта Хёсслера. Иного пути не вижу…
Альберта отправили одного, снабдив передатчиком. Парашютиста сбросили в Восточной Пруссии в районе Остерроде. Полагали, что оттуда легче пересечь старую немецкую границу, тем более с таким огнеопасным грузом, как передатчик. Задание одно — установить связь с Альтой. Если не удастся — выйти на Рудольфа фон Шелиа и вместо Альты передавать его информацию…
Альберт Хёсслер, участник испанской войны в прошлом, подпольщик-антифашист, был тяжело ранен в боях под Мадридом. Его удалось эвакуировать. Он долго лечился в Челябинске, потом работал на тракторном заводе, женился, но, едва началась большая война, уехал в Москву. Просил направить на любую работу, поближе к фронту… Сказали — ждите!
Курт Вольфганг знал Альберта. Когда возник вопрос о посылке связного в Германию, Курт сразу назвал Альберта: он хорошо знает Германию, человек опытный, умеющий ориентироваться в любой обстановке. Хёсслер улетел в форме немецкого ефрейтора, под видом фронтовика, получившего отпуск после ранения. Старые раны, полученные в Испании, могли подтвердить эту версию. До этого он носил форму советского офицера.
До наших дней сохранились письма Альберта к его жене Клавдии, молодому хирургу. Она в это время тоже была на фронте. В письмах слова любви перемежались с глубокими раздумьями о причастности своей к судьбам мира.
«Моя дорогая, любимая! — писал он. — Не обижайся, что политика занимает большое место в моих письмах и так мало — личные дела… Я очень страдаю от нападения фашистов на Советский Союз, потому что я, как немец, чувствую себя ответственным за каждое их преступление. На конгрессе Коминтерна Димитров учил нас, что коммунисты всех стран ответственны за то, что происходит в их собственных странах. Понятно, почему мы с таким нетерпением рвемся на фронт!»
«Ах, Клавдия, как я тоскую о тебе! Когда-то мы встретимся? Задавать такой вопрос — значит задавать два других: когда мы победим и доживем ли мы до победы. Но будь уверена, что ты скорее станешь вдовой героя, чем женой труса…»
И последние строки, торопливо написанные перед отлетом:
«Сегодня утром мне сообщили, чтобы я был готов к отъезду. Подробностей я еще не знаю, а если бы и знал, конечно, не мог бы тебе ничего сообщить. Одно ясно — обратной дороги нет. Теперь только вперед! Когда ты получишь это письмо, я буду уже в пути».
Альберт Хёсслер улетел на боевое задание в тыл врага. С задания он не вернулся.
Единственная радиограмма, поступившая от Хёсслера, подтверждала, что приземление парашютиста прошло нормально, удалось установить первые связи в ближайшие дни приступает к выполнению основного задания…
Радиограмма Хёсслера внушила надежду. Затем снова возникла тревога — больше известий от парашютиста не поступало.
Курт всячески отбрасывал мрачные мысли об Альте. Но они возвращались. Почему-то вспоминалась поездка в Вернигероде, посещение камеры пыток в подвалах средневекового замка… В памяти сохранилось лицо Ильзы, передернувшееся при виде орудий пыток, остывшие угли в очаге палача. Дрогнувший голос Ильзы: «Пойдем отсюда, Курт… Это так страшно…»
Они вышли из мрака подвала. Сияло солнце, с высоты холма открывались просторные дали, но потрясенная Ильза долго не могла успокоиться… И может быть, сейчас… Нет, это чудовищно страшно!..
Вольфганг изнурял себя напряженной работой, старался забыться, но по ночам видел один и тот же сон — подвал в средневековом замке, безликий палач, освещенный пылающими углями, слышал голос Ильзы: «Как там, милый, дышится на нашей земле?.. Желаю тебе счастья!»
Так писала ему Ильза в последнем письме…
Григорий понимал своего друга, но чем он мог помочь?
2
Берлин жил эрзацами — заменителями продуктов, одежды, предметов хозяйственного обихода… Эрзац-жиры, эрзац-сосиски, эрзац-хлеб, эрзац-сигареты, изготовленные из тонко наструганной папиросной бумаги, пропитанной никотином. Эрзацы, эрзацы, эрзацы…
Хозяйки клали синтетические порошки в тесто, придававшие ему запах сдобного хлеба. Только запах. Были заменители кожи, были «хольцштоф» — «деревянные ткани», из которых шили тяжеленные пальто, костюмы, которые впитывали в себя влагу, как губка. Все это выдавали по карточкам в гомеопатических дозах, и только эрзац-новости Геббельса извергались потоками, без всяких ограничений. Геббельс утверждал — ложь должна быть так велика, чтобы ей верили.
На обеденных столах берлинских обывателей появились муляжи тортов, печенья, ватрушек… Не для еды — для украшения. Их делали из папье-маше, продавали в магазинах игрушек или у «Цауберкениг» на Фридрихштрассе. «Цауберкениг» — волшебный король — продавал всевозможные атрибуты для наивных домашних фокусов — игральные карты с пятью тузами, ларцы с откидным дном, смешные маски. Теперь к этим товарам добавились муляжи, покрытые нетускнеющим лаком. Они долго сохраняли вид свежих, только что испеченных изделий.
Вместе с завоеванием «лебенсраума» — жизненного пространства — Гитлер обещал изобилие на немецких столах. Все будет, все! Это «все» началось с лозунга — пушки вместо масла. Теперь было много пушек и не было масла. Из оккупированных стран Европы вывозили все, что возможно, грабили Украину… Но обещанные блага текли мимо ртов обывателей. Всё поглощала армия.
