Господи, какой бред в голову лезет…

— Ты отлично выглядишь, Аглаша, — показал я большой палец, сделав вид, что не заметил обращение, как к возлюбленному.

— А я как выгляжу, Викешенька? — противно-слащавым голосом спросила Настя. В отличие от простой, как гудок, скоморошки, она просто дразнится.

— И ты просто очаровательна, Настя.

Аглашка явно задумалась, что лучше — быть отлично выглядящей или очаровательной. Настя нехорошо прищурилась, вот она явно для себя этот вопрос решила и, похоже, не в свою пользу…

— А я как выгляжу, Викешенька?

Клава, ну ты-то со мной так за что? Ты же хорошая девочка, а не язва, как эти две. Я посмотрел на княжескую дочку. Ее большие ясные глаза еще не наливались слезами, но явно было, что она и вправду хочет, очень хочет услышать слова одобрения. Господи, что там с ней делали в ее семье, что мне теперь приходится разгребать целые горы ее неуверенности в себе?

— Ты, Клава, сегодня особенно мила и прелестна.

И я опять не соврал. Все мои девочки прекрасны, как сегодня, так и каждый день. Повезло же мне, наверное… Или нет. Я еще не определился.

Глаза Клавы просто засветились обожанием. Глаза Аглашки, наоборот, сощурились, мол, а как же я?! И она явно задумалась, как ей переплюнуть прелестную Клаву и очаровательную Настю вместе взятых.

— А я как выгляжу, Викешенька?

Тетя Анфия! Тебе-то я что плохого сделал?! Тетя давилась смехом, изогнувшись в соблазнительной позе в нарядном сарафане.

— А я, Викешенька? А я?

Дита, невидимая никому, кроме меня, каталась от хохота, дрыгая длинными ногами. Она как-то выпытала у меня, что носят «за моей Гранью» и сейчас сменила одежду на наряд горничной: черное платье, такой длины, что ее правильнее было бы назвать не «длиной», а «коротиной» — но было ненамного ниже пояса, кружевной фартучек и белые бантики на рожках. Бесовка, одно слово…

— А давайте уже пойдем, а? — взмолился я.

Город, когда мы вышли из дома, уже кипел весельем. Множество красивых девушек с румяными щечками, в нарядных шубках — и зачем, спрашивается, сарафаны надевали? Д-девушки… — пение, хороводы, огромные чаши с медовухой, подходи, угощайся, сновали уличные торговцы с лотками пирожков, блинов, калачей, кувшинами сбитня, чая, бочонками кваса, да и просто воды, плясали скоморохи, пищал резкий голос Петра Ивановича Уксусова, то бишь просто кукольного Петрушки…

— Ай-я-яй, дяденька, пусти, а то мамке расскажу!

Я вывернул руку мальчишки и короткое острое лезвие, которым он тянулся срезать с моего пояса кошель, лязгнуло о доски мостовой.

— Скажи своей мамке, пусть тебя лучше учит. У меня мошны-то и нет вовсе.

Мальчишка сплюнул, пробормотал «англичашка…», и исчез в толпе. Я оглянулся — мои девчонки уже разбрелись кто куда, и решил зайти в ближайшую корчму, выпить чаю, а то, хоть и лето только что кончилось, но за Полярным кругом погода уже далеко не летняя.

За девчонок я не боялся: если кто-то вдруг решит обидеть природную ведьму или княжескую дочку, владеющих Огненным Словом, то я об этом и так узнаю. По громким крикам и запаху горелого мяса. Клава не отойдет от Насти, и за всеми тремя присматривает Дита… если, конечно, опять не заскучает… Ну и тетя с ними, присмотрит, чтобы никто не потерялся.

А я — в корчму. Чаю мне, чаю!

В корчме было тепло и уютно, потрескивали дрова в печке, булькала вода в чайниках, пахло свежей выпечкой, по стенам для украшения и дополнительных заедок к чаю висели связки баранок.

Я сел за ближайший стол.

— Чаю!

— Какого? — спросила меня разносчица, пухлощекая девица, румяная, как тот самый чайник, — Китайского, русского, алтайского, брусничного, смородинового, липового, зверобойного, душица, ромашка, мята?

— Что, прям все это есть? — ошалел я от этого перечня. «Китайский» — это обычный, я имею в виду, обычный в двадцать первом веке, чай, он на Руси еще в новинку и дороговат, но в Мангазее, как городе более близком к Китаю и в принципе достаточно богатом, он уже привычен. «Русский» — из иван-чая, да и все остальные я встречал… но не все в одном месте же!

— Ну, лгать не буду — липовый кончился, — несколько разочарованно произнесла девица. Ах, вон оно что — я-то наряжен англичанином, вот она и решила утереть нос «англичашке». А у того нос и не утерся.

— Ну, тогда давай китайского.

Мне принесли дымящийся чайник с чаем и кружку, мол, наливай, сколько душе угодно, поставили тарелку с бубликами такой величины, что это уже целый бубель. Я с наслаждением отхлебнул горячий ароматный напиток и лениво подумал, что должен, наконец, стать прогрессором, как все приличные герои бояръ-аниме, и изобрести самовар. А то какая-то Русь тут не очень русская — чай пьют не из самоваров, водку не любят, блины едят без икры, балалаек нет, матрешек нет, ватников нет, ушанок и тех нет, медведи по улицам не ходят… пусть хотя бы самовар будет.

— …да еще и братцы Тихоновы пропали, как корова их языком слизала… — донесся до мен неспешный разговор двух женщин за соседним столиком. Я навострил уши. Конечно, не знаю никаких Тихоновых, но есть у меня сильное подозрение, что это та самая троица громил, которые имели несчастье напасть на нас в церкви. Кстати, надо будет проведать Фокса, как он там… И дослушать, что говорят в городе про исчезновение братцев-хватцев.

— Кондратий их схватил, точно тебе говорю!

— Понятно, что кондратий, а пропали-то куда?

— Так я ж и говорю… а, невестушка, ты ведь у нас в Мангазее недавно и не знаешь про Кондрата! Сейчас расскажу! На Руси говорят, мол, чтоб тебя Кондратий схватил, а ведь это от нашего города, от Мангазеи, пошло. Жил у нас, лет двадцать назад…

***

В общем, двадцать лет назад жил в Мангазее человек. Ну, не один, понятное дело, человек на весь город, просто этот конкретный человек необычным был. Звали его Кондратием, по простому — Кондрат, и служил он боярам Осетровским. То ли холопом их был, то ли просто их верным человеком, про то слухи умалчивали, только, когда перебили Осетровских, не было Кондрата в городе, уезжал куда-то по делам, а когда вернулся — поздно было уже, всех убили. Не выдержало сердце у него, что не сберег хозяев свих, пал на землю и умер тут же, не приходя в сознание…

Про «не приходя в сознание» — это я мысленно от себя добавил. Уж больно сказочно все у рассказчицы выходило, до смешного.

Пал, значит, Кондрат, и умер. Но не было его душе покоя, не сберег ведь он хозяев, значит, так что не удержала его земля. Каждую ночь… вернее, не прям — каждую-каждую, но каждый раз, когда Луна заходит за тучку, медведь — за кучку или три раза каркнет филин (тут тоже мнения расходились) — Кондратий встает из своей могилы и бродит по темным улицам, ищет себе жертву. Огромный он, в черном кафтане — насчет розовых джинсов ничего неизвестно — в черной широкой шляпе на английский манер, из-под которой горят красным светом его злобные глаза…

В этом месте я снова не выдержал и подумал, что, судя по описанию, по Мангазее бродит Калеб из старой-престарой компьютерной игрушки. Сам не играл, но арты видел.

И как только встретит он того, кого посчитает жертвой — тут же вытягивает руку и произносит Мертвое Слово. Слово, от которого любой человек тут же падает бездыханным. А Кондрат возвращается в свою подземную могилу, до следующей подходящей ночи… Потому что нет его черной душе покоя…

Даже не знаю, почему меня так этот рассказ заинтересовал. Выглядело все как простая городская легенда, да и Мертвые Слова — где-то рядом с Лох-Несским чудовищем и йети с бигфутами. Все говорят о них, но никто с ними не стакивался. Возможно, конечно, потому что те, кто сталкивался — уже никому ничего не расскажут… Но что-то в этом рассказе цепляло, какое-то воспоминание…