А вот чем Хлынов точно запомнился надолго так это купленными здесь оберегами от комарья и прочего кровососущего гнуса. Без таких оберегов по здешним лесам было не проехать — того гляди, не просто выпьют всю кровь досуха, а еще и в лес унесут, и косточки обглодают. Обереги, купленные нами у одного хлыновского торговца, отгоняли мошку далеко и надежно… ровно два дня. Хотя ушлый торговец уверял, что Слова на них наложены такие хорошие, ну такие хорошие, что когда я, не дай Бог, конечно, все же помру от старости, дай Бог, конечно, то моя многочисленная и безутешная родня, несомненно, положит мне эти качественные обереги прямо в гроб, отчего еще года два после похорон к моей могиле будет бояться подлететь любой комар.

Одно слово — веселый город…

Когда я представлял, как мы пересекаем Уральский хребет, представлялось почему-то высоченные каменные скалы до самого неба, через которые надо перебираться, перепрыгивая через бездонные провалы и взбираясь но отвесные склоны.

Реальность оказалась гораздо прозаичнее. Дорога вилась, поднимаясь и опускаясь ничуть не круче, чем на обычной трассе, вроде «Беларуси» или «Балтии», вдоль дороги поднимались максимум холмы, горы Урала синели то справа, то слева, не приближаясь и не отдаляясь, как будто играя с нами в догоняшки…

А потом Урал кончился. Началась Сибирь.

Казалось бы — ну как можно понять, что вот именно здесь пролегла граница? Оказывается — можно. Только здесь я понял, что меня отпускает. Все время, что мы ехали через Урал, меня не отпускало ощущение присутствия чего-то огромного, чего-то живого, не злого и не доброго — безразличного к копошению букашек на его спине, но определенно — живого.

Похоже, дух места есть не только у домов и лесов…

Если у этого постоялого двора тоже был дух места, то это был очень мрачный дух. Такой, знаете ли, сгорбленный, уродливый, одноглазый, похожий на Игоря — помощника доктора Франкенштейна.

Точно, именно такие ассоциации этот двор и вызывал — стоявший на вершине холма, чуть в отдалении от дороги, высокий, с острыми козырьками крыш, сложенный из потемневших, почти черных бревен, что, после ставших привычными золотых срубов Москвы, как-то настораживало. Этакий готический замок на древнерусский манер.

Хозяин постоялого двора носил заковыристое имечко Полихроний и выглядел под стать своему обиталищу. Бледный, с крючковатым носом, замотанный в какую-то хламиду, он не походил на вампира только потому, что моя фантазия наотрез отказалась представлять вампира с длинной бородой до самого пояса. Тут же предложив альтернативный вариант — злодей, который подсыпает в питье постояльцам сонное зелье, а потом режет их и из мяса делает котлеты с пирожками, а-ля Суинни Тодд.

В этом месте я понял, что моя фантазия уж слишком разыгралась. Я, в конце концов, не в детской сказке, где злодей должен выглядеть как злодей. В реальной жизни хозяин постоялого двора, режущий гостей, выглядел бы как добродушный и веселый толстячок, а не как тощий бледный тип с внешностью носферату.

Так что мы спокойно остановились на ночлег в нашем первом постоялом дворе в Сибири.

Перекусили, чем бог послал, то есть холодным мясом с хлебом и терпким травяным чаем — бог был не очень щедр, после чего принялись готовиться ко сну.

Единственная проблема, которая возникла — нам предложили на пятерых две комнаты. И они обе были слишком малы для четверых. Я как-то уже привык размещаться по схеме «Один — четыре», четыре девчонки — в одной комнате, я один — в другой. А тут кого-то одного придется взять с собой… Кого-то одну. Девчонки, осознав это, столкнулись с дилеммой: с одной стороны, каждая была не против того, чтобы ночевать со мной, с другой — каждая этого боялась.

Гордием выступила тетя Анфия, заявив, что она, как моя ближайшая родственница, будет ночевать со мной. И точка.

Ах, да, я забыл упомянуть — кровать в каждой комнате была одна. И мне предстояло лечь с тетей в одну кровать. В одну кровать с женщиной. Меня это как-то, знаете ли, напрягало… Нет-нет, я, конечно, был в постели с женщинами, помните, я говорил, что у меня были девушки, две девушки — помните же, да? — но тут как-то…

Как оказалось — нервничал я совершенно напрасно. Тетя, хотя и попыталась подразнить меня словесно, но почти тут же широко зевнула и быстро уснула.

Я осторожно скользнул под одеяло, проклиная здешний обычай выделять одно одеяло на всех — насколько было бы проще, будь у нас с тетей РАЗНЫЕ одеяла! — и, чувствуя горячее тело, понял, что ночь мне предстоит тяжелая и бессонная, потому что уснуть в таких условиях я ТОЧНО не смогу.

С этой мыслью я и уснул. Тут же.

— Вставай… Вставай… Вставай…

Ну мааам… ну еще пять минуточек…

— Вставай… Вставай… Вставай…

Нет, на самом деле я помню, что мамы рядом нет. Она умерла, давно и в другом мире. Просто вспомнилась интернет-шутка. Но вставать действительно не хочется. Хочется спать. Так, как спал до этого, без снов, без мыслей, без чувств.

— Вставай… Вставай… Вставай…

Нет, ну какая настырная девчонка. Вот зачем я должен вставать? Здесь так хорошо, тепло и уютно, тетя Анфия прижалась ко мне горячей спиной, сверху — тяжелое одеяло, после долгой дороги по сырости и холоду — самое то.

Не буду вставать.

— Вставай… Вставай… Вставай…

Ну вот, теперь она еще и плачет. Мне, правда, не видно, я так и не открыл глаз, но уши-то я не закрывал. Ненавижу девичьи слезы. Сразу начинаешь чувствовать себя таким… мерзким… Девочки не должны плакать. Нет, когда это — слезы-манипуляция, тогда пусть рыдают хоть в три ручья. Помню, был случай, у нас в группе, одна девчонка подкатила ко мне, мол, ей трудно, ничего не получается, а если она задание не сделает — ей будет атата от преподавателя. А я точно знаю, что ничего для нее сложного в этом задании нет, ей просто лень, вот она и нашла себе ослика, который, по ее мнению, сейчас радостно ее выручит. Может, и выручил бы, но у меня у самого столько заданий было, что на ее хотелки времени ну никак не оставалось. Я и рявкнул, мол, сама делай. У девчонки сразу глаза расширились, а потом как налились слезами — на ее всхлипы даже наш староста обернулся. Отчитал меня за то, что нет у меня чувства взаимовыручки, и сам взялся за ее задание. А «несчастная» девочка слезки вытерла, и ускакала с подружками курить.

— Вставай… Вставай… Вставай…

Но эти слезы — не такие. Я же слышу.

Придется все же вставать.

Так. Не получается. Мало того, что руки-ноги — как ватные, так еще и глаза — будто к каждой реснице по гирьке привязано. Это ж надо — так заснуть. Так крепко, так…

Неестественно.

Мысль о том, что меня чем-то опоили, плюс рыдания незнакомой девчонки — впрочем, голос, кажется, знаком — плюс мысль о том, что я все же мужчина — все это дало мне силы встать.

Ну как — встать…

Я сел, покачиваясь, на кровати и медленно, чувствуя себя Вием, поднял веки.

Ничего не изменилось. Как было черно, так черно и осталось.

Коначье… Коащье… Окшачье… Кошачье Слово!

На Бодрое слово меня уже не хватило, оно посложнее Кошачьего, так что будем работать с тем, что есть.

Комната. Как будто залитая серым рассветным светом. Пятьдесят оттенков серого, как есть. Дверь. У двери — девчонка. В ней — что-то странное, но что — мой не до конца проснувшийся мозг еще не понимает. Девчонка что-то делает, согнувшись, как будто царапает дверь ногтями, при этом, жалобно всхлипывая, зовет меня, одновременно пытаясь пнуть меня ногой… а, нет, не меня — тетю Анфию. И, хотя нога у девушки и длинная — до кровати она не дотягивается.

А, вон что странно в ее облике — длина платья. Одета незнакомка как любая здешняя девушка — сарафан, кокошник, вот только длина сарафана… Скажем так — если девушка наклонится еще чуть-чуть сильнее — то цвет ее нижнего белья можно будет определить даже издали. Подол заканчивается примерно там же, где начинаются ноги, разве что на сантиметр длиннее. Может, даже — на семь миллиметров.